Первая печать

Впрочем, есть и хорошие новости: твой рисунок – тот самый, что исчез во время вторжения шустриков, – нашелся! Л. принесла его мне, сама не своя от радости. Мы оба были уверены, что мелкие поганцы разорвали в клочья все бумаги, которые им удалось разыскать в комнате, но…

Иной раз приятно ошибаться.

Это ли не знамение, любовь моя?

– Что ты сделала? – тихо говорит Типперен Тай.

Ванда выкарабкивается из тишины внутри себя, как муха из янтарного безвременья, и видит растерянные лица мальчиков, которые пока что совсем ничего не понимают, кроме той истины, с которой никто не поспорит: их гость мертв.

Грешник лежит на полу в позе зародыша, его золотые глаза остыли и побелели, а искусственная рука размякла – плоть стекла с нее на пол блестящей лужей, будто парафин, обнажив кости, тоже золотые, а также ключ-кольцо на среднем пальце.

– Что ты сделала? – повторяет Типперен Тай, глядя воспитаннице прямо в глаза.

Лицо у него каменное и белое как известь.

– Я взяла мшистую зелень из кладовки в оранжерее и насыпала ему в чай, – ровным голосом отвечает она. Увиливать от ответа бесполезно, да таких планов у нее и не было. – На моем прежнем острове однажды вышло так, что…

– Она ядовита не только для насекомых, я знаю, – перебивает опекун. В его глазах мелькает тень, которую Ванда не может истолковать: она слишком мало прожила на свете, чтобы знать толк в таких тенях, и каждая новая встреча с ними сбивает ее с толку. – Все знают. Что ты… зачем ты это сделала?

Почему он спрашивает?

Разве не понимает зачем?

Ведь тот, кто взял на себя ответственность за чужие жизни, должен сразу понять.

Ванда делает шаг навстречу Типперену, потом еще и еще один. Вот они стоят напротив друг друга: он высокий, хоть и сутулится, с изможденным лицом и темным, мрачным взглядом. Она расправляет плечи, как будто это поможет не смотреть на него снизу вверх, прикусывает губу и усилием воли запрещает себе теребить кончик косы.

Типперен опять что-то спрашивает, но она не слышит: его голос теряется за шумом крови в ушах. Ей действительно трудно подобрать слова, чтобы объяснить очевидную истину. Для ремонта требовались запчасти, и сам Типперен упоминал, что был бы весьма кстати неповрежденный движитель, с помощью которого можно сделать… что-то. И вот он, движитель. Вместе с запчастями; хотя тут ей приходит в голову запоздалая мысль, что ярое сердце махолета может иметь совсем другое устройство, чем движитель острова, – оно же, во-первых, намного меньше…

Какая разница.

Теперь у них есть то, чего не было раньше: надежда, пусть и окрашенная в серовато-зеленый цвет.

Постепенно все стряхивают оцепенение и начинают говорить, а потом и кричать. Проходят считаные минуты, и вот они уже орут друг на друга, никто не пытается выслушать аргументы противоположной стороны. Кажется, все чувства, которые пленники сломанного движителя скрывали на протяжении… она почему-то не может точно сказать, скольких дней… выливаются наружу мощным потоком, перед которым не устояла бы ни одна плотина.

Нет, вдруг понимает Ванда, потоков в комнате два, и направлены они в разные стороны. Котенок бросается к ней, обнимает за талию, прижимается лицом к животу и что-то быстро шепчет сквозь слезы; она не может разобрать ни единого слова, но интонации кажутся очень знакомыми – однажды маленькая девочка вот так же плакала, когда ей сообщили страшное известие, и повторяла два коротких слова, которые надо было сказать намного раньше.

Принц наконец-то спрыгивает с подоконника и подходит ближе, кладет руку ей на плечо и – что для него большая редкость – не говорит ни слова. Свистун остается на своем излюбленном месте – восседает на высокой спинке старого, продавленного и потертого кресла, словно огромный попугай, – но одобрительно кивает ей оттуда и вновь вовлекается в спор с Толстяком.

Сам Толстяк в другом лагере. Как Типперен, Молчун… и Северо. Почему-то ужас в глазах Северо и его скупые фразы, полные упреков, ранят больнее всего.

Еще некоторое время мальчики пререкаются; Типперен умолкает первым, понимая очевидное. Все очень просто; сама Ванда это осознала еще до того, как махолет Теймара Парцелла коснулся их посадочной площадки. Жажда жизни в них слишком сильна, чтобы отказаться от шанса на спасение.

Все взгляды снова устремляются на нее. Типперен набирает воздуха в грудь, собираясь что-то сказать – быть может, отчитать ее, унизить, проклясть? – но Ванда лишает его такой возможности.

– Ну что вы стоите? – Поразительно, до чего сухо и жестко звучит собственный голос. – Берите его ключ-кольцо – и скорее к махолету, пока нас не унесло еще дальше в океан.

«Надо же, какая жестокая девочка…»

«Кто это сказал?»