Первая печать

Они проводят его в гостиную и усаживают на место Иголки, которая так и не появилась. Гость наконец-то снимает кожаный шлем с очками, и Ванда почему-то не удивляется при виде искусственных глаз, в полумраке комнаты мерцающих будто кошачьи. Кто-то из мальчиков ахает, кто-то тихо ругается, но все это не тревожит ни самого грешника, ни воцарившееся внутри нее спокойствие. Переложив в пустую тарелку оставшиеся фаршированные перцы – они всегда сберегали немного еды для Иголки на случай, если она передумает и все-таки сядет за стол, – Ванда предлагает пилоту угоститься, и он вежливо соглашается.

Потом она отодвигает свой стул в угол между часами и старым диваном, узорчатая обивка которого каждую третью ночь уползает из комнаты. Незадачливой тряпке ни разу не удалось достичь парадного крыльца, но она предпринимала все новые попытки, что доказывало безграничную тупость обивочного дьюса: через дверцу, ведущую в садик камней под балконом, он мог бы вырваться на свободу вчетверо быстрее и почти гарантированно.

Ванда садится, сложив руки на коленях, и вся превращается в слух.

«…и виновата во всем ты. Не увидела, не предупредила, не сдюжила. Ничтожество».

Если не считать Принца, который с видом оскорбленного величия усаживается на подоконник и демонстративно смотрит наружу, лед тает быстро. Словно пытаясь возместить свою невежливость при встрече и как следует представиться, Типперен любезно повествует о своем прошлом в антикварной лавке; о бездетном браке и смертельной болезни жены; о том, как судьба свела его с первыми сиротами, которые уже давно выросли и живут своей жизнью. Мальчики – опять-таки, кроме Принца, – наперебой представляются, хотя о себе почти ничего не говорят, и гость не настаивает. Может, понимает, что это для них больно? Сын садовника; илинит; помощник писца; бывший юнга; сын солдата. Кто-из них называет Ванду по имени и «птахой»; она слегка кивает, сохраняя каменное лицо.

«Ничтожество ты, а не птаха».

– Все случилось во время грозы, – начинает объяснять Типперен, хотя Северо уже сказал главное. – Мы летели вдоль Нието, на юго-восток, как вдруг…

Сото, машинально исправляет Ванда. Вдоль побережья Сото.

Строго на запад.

«Когда это ты успела заделаться картографом? Хотя… да! У Лиалли на пеленке опять карта нарисована – иди изучи. Потом постирай и займись ужином, а то жрать охота».

– Какие сегменты пострадали? – спрашивает грешник. Он так изящно гоняет по тарелке еду, что почти нельзя заметить: в объеме она ничуть не уменьшилась. – Пробоины близко к сердечнику?

Типперен, чуть помедлив, выдает череду цифр, которые Ванде ни о чем не говорят.

«Одни беды от тебя. Теперь ты за все расплатишься».

Она закрывает глаза, чувствуя, как что-то наваливается сверху. Кажется, остров перевернулся вверх тормашками и теперь всей тяжестью каменной подошвы давит на нее; трещат ребра, сплющиваются легкие, но сердце каким-то чудом продолжает трепыхаться, и сквозь отголоски его грохота в ушах доносится шепот: «Молчи, молчи… не смей кричать… Ты никому об этом не расскажешь, хотя… да! Тебе все равно никто не поверит».

Когда это было? И сколько раз?

Тьма.

– Ванда? Ванда! Что с тобой?

Она вздрагивает, словно проснувшись от внезапного звука, громкого и резкого. В комнате что-то изменилось: мальчики сидят и стоят по-другому, а грешник уже не за столом – он у двери, и Типперен с ним рядом. Оба глядят на нее; впрочем, в глазах гостя нет зрачков, и о том, куда он смотрит, можно лишь догадываться.

– Простите, я…

«Да кому нужны твои оправдания?»

– …устала.

Опекун хмурится, подозревая ложь, но не настаивает на правде при постороннем.

– Я хочу показать Теймару движитель, – говорит он, явно понимая, что последние минуты разговора у нее в памяти не отпечатались. – А вы, ребята, не теряйте времени зря – приберите тут как следует. Ванда, может быть, ты приготовишь нам чай? Пусть тебе Молчун поможет.

Она встает, собрав остатки сил, и улыбается.

«Не делай этого».

– Ну что ты, Типперен. Уж с чаем-то я справлюсь.

* * *