Перунъ

Онъ смущенно посмотрѣлъ на нее и она вдругъ съ ужасомъ поняла, что онъ знаетъ все. Она справилась съ собой и, пожавъ плечами, вышла. Все, что говорила она наканунѣ о кострѣ, о правѣ на счастье, о свободѣ, вдругъ потеряло всякое значеніе въ эту минуту: вся горящая, какъ въ огнѣ, пристыженно поникнувъ прекрасной золотистой головкой, ничего отъ волненія не видя предъ собой, она вышла на залитую утреннимъ, радостнымъ блескомъ террассу. Тамъ шумѣлъ на столѣ самоваръ, все было такъ чисто, уютно, привычно и въ то же время какъ-то уже чуждо. И нѣжился на солнышкѣ старый паркъ, весь въ парчѣ осени, и яркими фонариками горѣли пышные георгины, и изъ бѣлой вазы посрединѣ росистой клумбы неподвижнымъ огненнымъ водопадомъ падали косматыя настурціи…

А передъ ней черной загадкой стояло ея будущее. Непобѣдимая любовь къ одному и это тяжелое, сложное, непобѣдимое чувство къ другому: тогда… онъ зналъ тогда о ея рискованномъ романѣ съ этимъ кирасиромъ и все же не остановился… И развѣ упрекнулъ онъ когда ее? Развѣ не поставилъ онъ ее твердо на ноги въ жизни?… И она безъ всякой мысли смотрѣла передъ собой въ какую-то черноту и на глаза просились слезы: нѣтъ, нѣтъ, красивыми и гордыми словами мучительныхъ вопросовъ жизни не разрѣшить, видно!

— Баринъ приказали подать имъ чаю… — строго поджимая сухія губы, проговорила сзади горбунья. — Велѣли покрѣпче…

И пока она, ничего не видя предъ собой, машинально наливала чай, Варвара, стоя сзади, съ ненавистью, съ отвращеніемъ смотрѣла на ея красивый затылокъ, весь въ путаницѣ прелестныхъ золотистыхъ волосъ. Варвара подозрѣвала, что изступленныя молитвы Наташи, ея мучительные порывы изъ «Угора» въ монастырь, ея безсонныя ночи и слезы находятся въ какой-то тѣсной связи съ этой «мишухой», которая вторглась, неизвѣстно зачѣмъ и какъ, въ тихую жизнь «Угора», и это было чрезвычайно противно ей. Варварѣ казалось, что главное въ «Угорѣ» это она, Варвара…

XXII. — ЛѢСНЫЯ СТРАСТИ

И лѣсъ, и пойма разрядились въ пышныя ткани осени. Воды очистились и стали прозрачны и холодны, какъ стекло, пышнѣе горѣли зори, ярче блистали въ чистомъ, похолодѣвшемъ воздухѣ чернобархатными ночами звѣзды. Всюду тянулись нѣжныя, длинныя паутинки и къ утру, покрытыя росой, становились похожими на нитки матовыхъ жемчуговъ. Лѣсъ замѣтно просвѣтлѣлъ, затихъ и только по опушкамъ въ красно-оранжевой, уже прохваченной утренникомъ рябинѣ цокотали и трещали жирные дрозды… Гаврила съ Петро уже ходили нѣсколько разъ по вальдшнепамъ, караулили глухарей на осинѣ, ходили на послухи, не ревутъ ли уже лоси, но лѣсники чувствовали, что всегда интересная осенняя охота въ этомъ году пропадетъ…

Какъ будто неожиданно пріѣхала въ лѣсную усадьбу Софья Михайловна съ Шурой. Иванъ Степановичъ тихо обрадовался имъ. Шура, худенькая женщина съ доброй улыбкой, съ тихой, нѣжной, беззащитной въ суровой жизни душой, какъ и Марья Семеновна, почувствовала вѣяніе близкой смерти надъ бѣлой головой любимаго отца, была съ нимъ особенно нѣжна и звала его, какъ и раньше, въ дѣтствѣ, «папикъ», а онъ не могъ смотрѣть на нее безъ слезъ, ласкалъ ее, старался сдѣлать для нея что-нибудь пріятное. И очень жалко старику было Софью Михайловну, маленькую, худенькую старушку, съ когда-то пышными бѣлокурыми, а теперь такими жиденькими, грязно-желтыми волосами, съ сердитыми глазами, — жалка была ему эта ея тонкая шея съ обвисшей кожей, жалко, что она такъ стара и слаба, жалка эта ея постоянная раздраженность. Въ молодости она знала и тюрьму и далекую ссылку, но теперь крестьянъ она звала мужичьемъ или сиволапыми, боялась крысъ, лягушекъ, пауковъ и даже кузнечиковъ и всюду и вездѣ чувствовала опасные сквозняки. И въ то время, какъ для Ивана Степановича все въ мірѣ стало источникомъ радованія и умиленія, для нея все было причиной огорченія, злобы или страха: онъ на росистой травѣ видѣлъ алмазныя розсыпи, она прежде всего боялась тутъ сырости, которая сейчасъ насквозь промочитъ ея башмаки, онъ любовался игрой голубей съ ихъ лазоревыми шейками, она требовала изгнать эту несносную птицу, которая все возится за наличниками и мѣшаетъ ей спать, отъ лампады она непремѣнно ожидала пожара и всячески старалась не дать Марьѣ Семеновнѣ газетъ, такъ, на зло: «вотъ еще! Что она тутъ понимаетъ!?» И вотъ это-то ея озлобленіе тамъ, гдѣ было столько радости, особенно печалило старика: голодный человѣкъ топталъ ногами хлѣбъ, жалкій нищій сидѣлъ на золотой розсыпи и не понималъ этого! У нихъ, какъ и у огромнаго большинства супруговъ, не все въ жизни было гладко, — ему хотѣлось теперь все это забыть, все простить отъ всей души, ему хотѣлось послѣдней ласки, но, вся занятая собой, въ постоянномъ страхѣ передъ сквозняками и крысами, эта маленькая старушка съ желтыми волосами и жалкими сердитыми глазами не замѣчала того, что происходить съ мужемъ и немножко ворчала, что онъ неизвѣстно зачѣмъ вызвалъ ее съ Шурой осенью, когда такъ легко простудиться, въ этотъ хмурый, противный лѣсъ…