Перунъ

И вдругъ онъ насторожился: матросы съ озлобленными, упрямыми лицами всею своею тысячной массой бросились на штурмъ командирскаго мостика. Его рука невольно протянулась къ телефону, чтобы дать приказъ сыну въ крюйть-камеру, но — какая-то высшая сила сковала ее… И вотъ на его глазахъ были схвачены и перевязаны матросами всѣ офицеры крейсера. Его самого сильныя руки поволокли въ трюмъ и втиснули его, большого, тяжелаго, въ маленькую, тесовую клѣтку, въ которой обыкновенно держали куръ для офицерскаго стола. Ящикъ былъ не больше кубическаго метра размѣромъ и грубыя тесины больно рѣзали и напряженную спину его, и голову, и все тѣло ныло отъ тяжелаго, согнутаго положенія, и мучительно приливала кровь къ головѣ. Вокругъ него въ такихъ же клѣткахъ, какъ обезьяны, сидѣли другіе офицеры крейсера, а какъ разъ напротивъ его — сынъ, Володя, блѣдный, весь въ крови. И крейсеръ сдѣлался весь вдругъ какъ стеклянный и ему изъ клѣтки было видно все, что на немъ происходить. Въ кають-компаніи засѣдалъ военно-морской судъ, весь состоящій изъ матросовъ. И офицеровъ по очереди вводили въ каютъ-компанію и, издѣваясь надъ ними всячески, присуждали ихъ къ самымъ ужаснымъ наказаніямъ: однихъ вѣшали по мачтамъ, другихъ, привязавъ къ ногамъ ихъ снаряды, бросали черезъ бортъ въ море, третьихъ, связавъ по рукамъ и по ногамъ, швыряли въ раскаленныя, ревущія топки крейсера…

И вдругъ дверь его кабинета — это было очень странно, но это было такъ: стеклянный крейсеръ «Пантера» и его кабинетъ, какъ оказывалось, было одно и то же, — отворилась и въ трюмъ-кабинетъ вошелъ его вѣстовой Юфимъ Омельченко, славный, добродушный хохолъ, который нѣкогда сбѣжалъ съ крейсера и пропалъ безъ вѣсти. Омельченко оглядѣлъ удовлетворенно измученныхъ людей-обезьянъ въ клѣткахъ и, мотнувъ головой, сказалъ:

— Ну, вотъ и ладно… Въ самый разъ…

Левъ Аполлоновичъ ужаснулся: что въ самый разъ? Эти клѣтки? Эти издѣвательства? Эти муки невѣроятныя? И, точно угадавъ его мысль, Омельченко повернулся къ нему и проговорилъ:

— А какъ же? Вы тысячи лѣтъ держите людей въ такихъ клѣткахъ и хоть бы что… Попробуйте теперь сами, сладко ли это?

Со всѣхъ сторонъ изъ клѣтокъ на Омельченко вопросительно, съ мукой смотрѣли налившіеся кровью глаза людей-обезьянъ, а онъ продолжалъ разсудительно и спокойно:

— А нѣшто крейцеръ-то вашъ не клѣтка для насъ былъ? Вѣдь мы, люди все молодые, здоровые, веселые, жить хотѣли, а вы приковали насъ къ пушкамъ вашимъ, вы не позволяли намъ ни думать, ни чувствовать по своему, какъ намъ хотѣлось, а единственное слово человѣческое, которое вы отъ насъ требовали, было «такъ точно», хотя бы все было и не такъ, и не точно. А потомъ поведете вы насъ незнамо куда и незнамо зачѣмъ — вонъ какъ матросовъ Рождественскаго, — да и потопите въ морѣ чужомъ… И для того, чтобы сняли вы вашу власть съ людей и выпустили души ихъ изъ клѣтокъ опоганенныхъ, вотъ и дано вамъ испить чашу эту до дна — какъ слѣдоваить, по закону…

И вдругъ сынъ, Володя, содрогаясь отъ ужасай дико вращая глазами завылъ, какъ волкъ въ капканѣ желѣзномъ, такъ страшно завылъ, что вся душа Льва Аполлоновича оледенѣла. И росъ этотъ звѣриный вой все больше, все страшнѣе… Левъ Аполлоновичъ бросился къ нему и — проснулся въ кабинетѣ на креслѣ. На стѣнѣ, надъ диваномъ, теплились, рдѣя, розовато-золотистые зайчики восходящаго солнца. Вокругъ тяжело воняло остывшей керосиновой копотью отъ потухшей лампы. Левъ Аполлоновичъ посмотрѣлъ вокругъ себя мутнымъ, усталымъ взглядомъ и первое, что ему рѣзко вспомнилось, былъ волчій, страшный вой сына въ клѣткѣ. Морозъ прошелъ широко по его душѣ, сотрясая все.

— Слава Богу, слава Богу, что это былъ только сонъ!.. — подумалъ онъ съ облегченіемъ. — Слава Богу, что онъ уже умеръ и уже не можетъ пережить этого никогда…

Все тѣло ныло отъ безсонной ночи въ креслѣ, но безконечная апатія сковывала волю Льва Аполлоновича и онъ, вмѣсто того, чтобы перейти на диванъ, снова склонилъ голову на грудь и закрылъ глаза. Но сонъ не пришелъ къ нему болѣе и снова въ душѣ его покатились сѣдыя волны мертвой зыби, мысли о томъ, что онъ не рѣшилъ, но что рѣшить было надо.

— Можно? — раздался за дверью свѣжій голосъ Ксеніи Федоровны.

— Да, да, пожалуйста…

Она вошла, свѣжая, молодая, прелестная. Обыкновенно онъ при утренней встрѣчѣ цѣловалъ ее въ щеку, но теперь онъ сдѣлалъ видъ, что роется въ ящикѣ. Она замѣтила умыселъ и сердце ея тревожно забилось.

— Чай готовъ… — сказала она только.

— Пришлите мнѣ его, пожалуйста, сюда съ Варварой… — сказалъ онъ. — Я занятъ и мнѣ не хочется развлекаться… И вотъ что еще, Ксенія Федоровна… — вдругъ рѣшился онъ покончить разомъ все и — оборвалъ: онъ не зналъ, что ей сказать.

— Ну, что же вы хотите сказать? — вспыхнула она, какъ огонь.

— Нѣтъ, пока ничего… — смутился онъ. — Лучше потомъ…