Перунъ

— Какъ я тебя люблю!.. Я только тебя и любила… и тогда… давно, помнишь, когда мы впервые встрѣтились съ тобой на Троицынъ день, на любительскомъ спектаклѣ у князя Судогодскаго? — говорила она, блаженно задыхаясь подъ его сумасшедшими поцѣлуями и сама цѣлуя его въ глаза, волосы, губы, и смѣясь, и плача. — Эти послѣдніе дни безъ тебя я прямо задыхалась… я думала уже о смерти…

— Но… но… — мучительно говорилъ Андрей.

— Не смѣй!.. Нѣтъ никакихъ но!.. — горячо говорила она низкимъ голосомъ. — Никакихъ но! Всѣ эти но — проклятая ложь, отъ которой… нельзя человѣку жить! Что я «другому отдана»? Я не вещь! Я ошиблась и хочу поправиться… Я не раба… «Жена»? Ложь! Вчера жена, а сегодня не жена, только и всего… Вонъ въ твоихъ противныхъ книжкахъ я читала, что въ древности славяне вмѣстѣ съ умершимъ сжигали на кострѣ и его жену. Я была въ бѣшенствѣ, читая это! Если Левъ Аполлоновичъ взялъ отъ жизни все и если ему ничего уже не осталось, то я на его кострѣ сгорать не намѣрена! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Я хочу жить, я хочу взять отъ жизни все, что только въ моихъ силахъ взять… Я уже сейчасъ чувствую себя, какъ тѣ несчастныя, въ старину, на кострѣ, но я не хочу, не хочу, не хочу! Все ложь! Не ложь только одно: вотъ эта минута счастья!

Она говорила точно въ бреду, точно горячіе угли изъ души она выбрасывала. И всѣ эти сумасшедшія слова рождались въ ней вдругъ, точно въ какомъ-то озареніи, точно кто подсказывалъ ихъ ей.

— Мы всѣ трусы и воры, которые запутались во всякой лжи и сами себя обкрадываютъ! — говорила она горячо. — Мы лжемъ всегда! А я не хочу больше лжи. Правда жизни не въ словахъ громкихъ, не въ словахъ благородныхъ, не въ словахъ жалкихъ, а въ счастьѣ, хотя бы на одинъ мигъ только… А остальное все призраки… А потомъ? А потомъ видно будетъ… Только ты моя правда, только ты мое счастье…

Луна поднималась все выше и выше и серебристый свѣтъ ея дѣлался все чище и свѣтлѣе. Надъ темными полями въ вышинѣ все неслись гусиныя стаи, И молитвенной торжественностью была исполнена тихая земля…

И острая боль прорѣзала вдругъ душу Андрея.

— Нѣтъ, нѣть… — хватаясь за голову, прошепталъ онъ. — А вдругъ онъ узнаетъ?! Подумай, какая мука будетъ это для него! Сразу два удара: и ты, и я… Вѣдь онъ мой пріемный отецъ…

— Что дѣлать, что дѣлать! Я не виновата, ни въ чемъ не виновата… — горячо и какъ будто сердито даже, защищаясь, говорила она. — Это не то вотъ, что я взяла да и выдумала: дай-ка, я его огорчу, дай-ка, я полюблю другого… Это пришло само, незванное, непрошенное, и я — ничего не могу! Я боролась, но ничего не могла… А теперь и не хочу мочь… Быть счастливымъ — право человѣка! Онъ взялъ отъ жизни свое, а я беру свое, и на его костеръ я не хочу и не хочу! Почему мы съ тобой хуже его? Почему мы должны испугаться?!.. Я — нѣтъ! Я свое возьму… Отецъ! Это выдумка… Ты не сынъ его, а только пріемышъ, т. е., въ сущности, совершенно ему чужой человѣкъ…

— Нѣтъ, это не вѣрно… — сказалъ Андрей. — Это не вѣрно… Пусть по крови, по паспорту онъ мнѣ чужой человѣкъ, но онъ всѣ эти годы былъ мнѣ самымъ настоящимъ отцомъ…

— А-а… Ну, если ты хочешь самъ себѣ выдумывать препятствія… драмы всякія… если моя мука для тебя ничто… то, конечно…

— Что ты говоришь? Что ты говоришь?! — перебивалъ Андрей. — Вѣдь ты же знаешь, что все это вздоръ, что я измученъ, что я безъ тебя дышать не могу…

И плела любовь свои горячія сказки, и тихо дремалъ весь золотой, старый паркъ, и смутно бѣлѣлъ въ серебристомъ сумракѣ старый Перунъ…

Старый домъ, казалось, спалъ. Всѣ окна были темны — только въ одномъ красной, кроткой звѣздой свѣтилась лампада: то предъ Владычицей, въ сердце которой было воткнуто семь окровавленныхъ мечей, изступленно молилась Наташа, прося ее дать ей силы, и плакала, и билась. Нѣтъ, конецъ — пусть тетка живетъ, какъ хочетъ, а она больше не можетъ… И среди темнаго моря лѣсовъ какимъ-то бѣло-золотымъ цвѣткомъ вставалъ въ ея воображеніи ея любимый монастырь Спаса-на-Крови. Съ его узкими окнами-бойницами, съ его высокими бѣлыми стѣнами онъ представлялся ей какою-то отрадной крѣпостью, въ которой она спрячется отъ скорбей міра. И изъ жидкихъ глазъ ея по бѣлому, съ синими жилками на вискахъ, лицу катились горячія слезы…

А Левъ Аполлоновичъ такъ, какъ былъ, въ крылаткѣ и широкополой шляпѣ стоялъ у себя въ темномъ кабинетѣ, у окна и думалъ. Онъ никого не осуждалъ, онъ не протестовалъ, онъ только усталъ и хотѣлъ покоя… Но вдругъ, совсѣмъ неожиданно, въ немъ точно плотина какая прорвалась и старикъ затрясся и какъ-то странно заквохталъ, давясь судорожными рыданіями…

XXI. — МЕРТВАЯ ЗЫБЬ