Перунъ

Была глухая ночь. Онъ сидѣлъ у своего письменнаго стола, въ старомъ привычномъ креслѣ и думалъ. Первый порывъ горя прошелъ и всталъ грозный вопросъ: что же дѣлать? И отвѣта не было. Все спуталось. Какъ на морѣ послѣ яркой вспышки бури еще долго катятся большіе, тяжелые, угрюмо-свинцовые валы мертвой зыби, такъ въ душѣ Льва Аполлоновича катились теперь одна за другой тяжелыя, угрюмыя мысли, и не было имъ конца, и не давали онѣ никакого результата. Да, тогда, на крейсерѣ онъ думалъ, что портъ, штиль, миръ это только подарокъ судьбы, а нормальное состояніе моряка это буря и бой, такъ и теперь въ тихомъ «Угорѣ» оказалось, что портъ, штиль миръ это только пріятная случайность, а нормальное состояніе человѣка это буря и борьба…

Первымъ порывомъ его было: не они передъ нимъ виноваты, молодые, жадные до жизни и счастья, а скорѣе онъ передъ ними тѣмъ, что, поддавшись искушенію, иллюзіи, онъ невольно сталъ имъ поперекъ дороги. И какъ-то само-собой получалось рѣшеніе: слѣдовательно, надо ему уйти, устраниться. Ибо виноватъ — онъ. Но за плечами его стояла уже пятидесятилѣтняя жизнь и опытъ ея говорилъ ему ясно, что цѣна этому «счастью» очень невысока: можетъ быть, когда пылъ первой страсти пройдетъ, черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ они станутъ непримиримыми врагами, врагами на всю жизнь. А если даже этого и не случится, то кто знаетъ, какъ приметъ его жертву впечатлительный и въ душѣ благородный Андрей? Очень возможно, что его жертва отравитъ навсегда его послѣдующую жизнь, а, можетъ быть, даже и ея жизнь, несмотря на весь этотъ ея эгоизмъ и жажду жизни… Нѣтъ, это не выходъ, не рѣшеніе…

Рѣшеніе правильное можетъ быть построено только на нравственномъ началѣ, — твердо сказалъ онъ себѣ. Прекрасно. Но что же говорить ему въ данномъ случаѣ его нравственное начало? И это было неясно — опять-таки потому, что за плечами его стоялъ пятидесятилѣтній опытъ, вся жизнь, которую въ уединеніи «Угора» онъ успѣлъ основательно продумать. То, что раньше казалось совершенно яснымъ и безспорнымъ, въ послѣднее время, послѣ долгой и напряженной духовной работы, стало неяснымъ и часто очень сомнительнымъ. Вотъ въ послѣднее время онъ не разъ и не два продумывалъ, напримѣръ, свой поступокъ во время мятежа матросовъ на «Пантерѣ», который тогда представлялся ему и геройскимъ и правильнымъ. Какъ-то разъ ночью, точно нечаянно, онъ поставилъ себѣ вопросъ: «а что, если бы они, понадѣявшись на авось, не сдались бы тогда и не выдали мятежниковъ, — имѣлъ ли бы я, въ сущности, право взорвать судно?» Тогда, на крейсерѣ, отвѣтъ былъ ясенъ: да. И онъ, не колеблясь, взорвалъ бы корабль. А теперь вдругъ отвѣтъ получился совершенно иной: нѣтъ, взорвать тысячу человѣкъ, невѣжественныхъ и раздраженныхъ, онъ не имѣлъ никакого права, ибо они въ возмущеніи своемъ были правы. Они, живые люди, видѣли общій развалъ и страны, и флота подъ ударами безсмысленной войны, затѣянной кучкой преступниковъ-авантюристовъ, они видѣли страшную гибель эскадры адмирала Рождественскаго, которая была послана безумцами, засѣвшими у власти, на явную гибель, и ихъ, матросовъ, собственными головами эти безумцы играли такъ же безсовѣстно и беззаботно, — возставъ, они не только не дѣлали, въ сущности, ничего преступнаго, но какъ разъ наоборотъ: нравственное начало и предписывало имъ тогда поднять свой голосъ противъ беззаконниковъ и авантюристовъ. И онъ, капитанъ Столпинъ, долженъ былъ или возстать вмѣстѣ съ ними во имя справедливости и Россіи, или — застрѣлиться. А онъ могучимъ напряженіемъ воли снова подчинилъ ихъ гнилому, смердящему Петербургу и этимъ самымъ погубилъ своего сына, на котораго обрушилась темная месть покоренныхъ, но не смирившихся матросовъ…

Да, жизнь много труднѣе и сложнѣе, чѣмъ казалась она тогда, съ командорскаго мостика «Пантеры»!

Ну, а теперь? Возвратить ей свободу путемъ развода? Не говоря уже о совершенно невыносимой и совершенно недопустимой грязи всей этой процедуры, грязи, которой требуетъ отъ человѣка въ такихъ случаяхъ и государство, и церковь, это значитъ навсегда порвать связь съ Андреемъ и съ ней. И то, и другое тяжело и опять-таки, если эту жертву его приметъ Ксенія Федоровна — ему казалось, что она приметъ ее легко, — то приметъ ли ее Андрей?…

И тяжелыя, свинцовыя, безрадостныя мысли, какъ валы мертвой зыби, прокатывались его душой, и не было рѣшенія, и ниже, ниже, ниже склонялся онъ на грудь усталой и печальной, сильно посѣдѣвшей головой.