Перунъ

И вотъ все замерло, и угасли надъ черными вершинами послѣдніе отсвѣты угрюмой, оранжевой зари и вдругъ гдѣ-то, не то далеко, не то близко, раздался какой-то странный, глухо-ревущій, короткій звукъ, точно кашель громаднаго лѣшаго. Сергѣй Ивановичъ вздрогнулъ, приготовилъ свой короткій тяжелый штуцеръ… Опять все тихо — только глухо и тревожно бьется сердце… И опять такой же грубый, дикій звукъ раздался сзади Сергѣя Ивановича и онъ вздрогнулъ отъ странной жути, хотя и зналъ, что это манитъ Гаврила. И въ третьемъ мѣстѣ раздался ревъ, нетерпѣливый, злой, вызывающій. Выждавъ нѣкоторое время, Гаврила взревѣлъ снова въ свою берестяную трубу и въ чуткой тишинѣ, тамъ, за оврагомъ, послышался чуть слышный трескъ сухихъ сучьевъ: то, принявъ вызовъ, шелъ онъ на смертный бой съ врагомъ невидимымъ, но ненавистнымъ…

— А вдругъ все это обманъ? — ослѣпительно яркой ракетой взорвалась въ мозгу Сергѣя Ивановича новая мысль. — Обманъ и это письмо ея — вѣдь, онъ же не знаетъ ея почерка! Можетъ быть, это совсѣмъ и не она писала… — и все это вмѣшательство старой схимницы, и это близкое будто бы постриженіе, все?! Что, если она ждетъ только случая, чтобы дать ему знать о себѣ, вырваться хотя къ старой соснѣ только, позвать на помощь?!

Снова сзади вызывающе заревѣлъ Гаврила. Трескъ вѣтвей былъ уже совсѣмъ недалеко, у самого края глухого оврага. Тишина точно вся напружинилась, затаилась точно вся лѣсная пустыня, но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ничего: и лѣсъ, и могучій звѣрь, ослѣпленно идущій на смертный бой съ предполагаемымъ соперникомъ, и Гаврила, и тяжелый штуцеръ на колѣняхъ, все разомъ пропало. Новая яркая надежда опьянила его и заставила все забыть… Гаврила ухнулъ въ сторону, тише, какъ бы уходя, но тотъ, слѣпо идущій во мракѣ на страданіе, можетъ быть, на смерть, уже не допускалъ отказа отъ боя, взревѣлъ яростно и, высоко поднявъ свою массивную съ раскидистыми рогами, голову, прекрасную во всемъ своемъ безобразіи, увѣренно и красиво шелъ на врага — близко, совсѣмъ близко… Но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ни сухого хруста сучьевъ подъ могучими ногами разъяреннаго звѣря: какъ могъ онъ позволить такъ одурачить себя?! Вѣдь, она, вѣроятно, измучилась вся, ожидая его помощи! Радость, спасенье, счастье, все, можетъ быть, въ его рукахъ, а онъ пришелъ въ отчаяніе, опустилъ руки и столько времени упустилъ, ничего не предпринимая!.. Потрясенный, онъ нервно сунулъ руку въ боковой карманъ, гдѣ всегда лежали наготовѣ папиросы, и чиркнулъ огнивомъ. Моментъ тишины и вдругъ по лѣсу точно вихрь понесся, съ шумомъ удаляясь, а сзади раздался, полный безконечнаго отчаянія, крикъ:

— Сергѣй Иванычъ… да что же вы это? Да развѣ такъ можно?!

Онъ пришелъ въ себя.

— Извини, братъ… Я задумался… — неловко пробормоталъ онъ. — Я… пойду…

И, не дожидаясь отвѣта, онъ невѣрными шагами пошелъ въ лѣсъ, къ монастырю. Растерянный, огорченный, испуганный, Гаврила не посмѣлъ послѣдовать за нимъ. А Сергѣй Ивановичъ, какъ только остался одинъ, сразу точно проснулся: Боже мой, да вѣдь это только тысяча первая надежда, это бредъ! И зачѣмъ онъ туда идетъ? Кончено — кончено… И никакихъ поѣздокъ никуда не надо: отъ себя никуда не спрячешься… Пулю въ лобъ и конецъ…

А Ваня? А старикъ?

И безсильными ногами, полный тоски, онъ шелъ знакомой дорогой къ дому, слушая безнадежный рэквіемъ истекающей кровью души… Начался сильный дождь, но онъ не замѣчалъ его… Вотъ засвѣтились уже, освѣщая мокрыя деревья, огоньки усадьбы… Уныло подошелъ онъ къ калиткѣ и въ бѣломъ снопѣ свѣта, падавшаго изъ столовой въ сырой мракъ, увидалъ какую-то закутанную, мокрую фигуру. Онъ удивился…

— Кто это? — строго спросилъ онъ.

Молчаніе.

Онъ схватился за карманный электрическій фонарикъ — на него съ измученнаго блѣднаго лица смотрѣли полные страданія, мольбы и любви глаза… Ему показалось, что онъ съ ума сходитъ.

— Нина?! Ты?

Рыдая, она бросилась ему на шею…

Черезъ нѣсколько минутъ лѣсники уже запрягли ему Буланчика. Гаврила предложилъ-было ему себя въ кучера, но онъ, возбужденный, сумасшедшій, только руками замахалъ: нѣтъ, нѣтъ, онъ самъ!.. И какъ былъ, въ шведской курткѣ и высокихъ сапогахъ, засунувъ халатъ подъ сидѣнье, онъ вскочилъ въ тарантасъ и скрылся подъ дождемъ во мракѣ. Никто не замѣтилъ, что на опушкѣ лѣса онъ остановился, кого-то посадилъ, бережно укуталъ въ халатъ и Буланчикъ, поглядывая чутко по сторонамъ, потащилъ усердно тарантасъ дальше…

— Бѣда, Марина… — вздыхалъ Гаврила, перебуваясь. — Не въ себѣ баринъ. Господи помилуй: быкъ во, а онъ за папироску! Безпремѣнно свихнется…

— Посиди вотъ еще въ лѣсу и ты свихнешься… — зѣвая, сердито отвѣчала Марина. — И развѣ ты не сумашедчій? Только и есть въ головѣ, что пичужки всякія да собаки… Охъ глазыньки мои на васъ, лѣшмановъ, не глядѣли бы!..

XXIII. — НАДЪ ЧЕРТОЙ