Перунъ

Невесело было въ лѣсной усадьбѣ, тѣмъ болѣе, что Сергѣй Ивановичъ, похудѣвшій, почернѣвшій, точно опаляемый внутреннимъ огнемъ, никакъ не могъ, несмотря на всѣ усилія, быть гостепріимнымъ, веселымъ, ласковымъ, какъ прежде. Его, видимо, тяготило все и всѣ, онъ безпрерывно курилъ, онъ часто задумывался въ разговорѣ и не слышалъ, что ему говорили; а то вдругъ встанетъ среди бесѣды, возьметъ ружье и исчезнетъ въ лѣсу. Всѣ женщины понимали, что причиной его страданій — женщина, но такъ какъ, по ихъ мнѣнію, въ лѣсномъ краю не было близко никого, кто могъ бы заставить его такъ мучиться, то всѣ рѣшили, что онъ тоскуетъ по когда-то такъ горячо любимой имъ женѣ. Иногда мелькала мысль: ужъ не Ксенія ли Федоровна? Но это было всѣмъ почему-то такъ непріятно и жутко, что предположеніе это тотчасъ же отбрасывалось… Даже Ваня, и тотъ, чувствуя, что вокругъ что-то неладно, замѣчая, что у тети Шуры и Марьи Семеновны глаза часто красны, что отецъ всегда молчитъ, хмурится и убѣгаетъ, притихъ. Пробовалъ онъ занимать дѣда своими новыми игрушками, которыя привезла тетя Шура, но хотя дѣдушка и дѣлалъ видъ, что все это очень занимаетъ его, Ваня несомнѣнно чувствовалъ, что дѣдушка уже гдѣ-то далеко, что онъ едва слышитъ его, и встревоженный мальчикъ смотрѣлъ на старика круглыми, недоумѣвающими глазами и убѣгалъ къ своему другу Петро, чтобы часами разсматривать вмѣстѣ съ нимъ прейскуранты…

Потомъ пріѣхала на нѣсколько дней шумная, веселая, полная жизнью Лиза. Она усердно работала теперь при московскихъ клиникахъ, посѣщала всякіе рефераты, вотировала всюду, гдѣ можно только вотировать, и была убѣждена, что міръ идетъ впередъ и что идетъ онъ впередъ, только благодаря усиліямъ ея и ея пріятелей, которые открываютъ передъ человѣчествомъ такіе свѣтлые, безбрежные горизонты. А когда пріѣхала навѣстить Ивана Степановича мать Агнеса, игуменья, его старая пріятельница, Лиза говорила съ тихой старухой свысока… Важныя дѣла въ Москвѣ не позволили однако Лизѣ побыть въ лѣсу подольше, она перецѣловала всѣхъ, звонко смѣясь, закуталась въ халатъ Сергѣя Ивановича и унеслась изъ лѣсовъ, конечно, непремѣнно съ курьерскимъ, причемъ дорогой до станціи она старалась хоть немного развить Гаврилу, на прощанье на чай ему не дала, потому что это унизило бы его человѣческое достоинство, а пожала ему только руку, чѣмъ очень сконфузила его передъ станціонными сторожами… Въ этомъ же поѣздѣ уѣзжалъ и Алексѣй Петровичъ — Мэри Блэнчъ давно уже жила въ Москвѣ, въ «Славянскомъ Базарѣ», а онъ часто наѣзжалъ сюда по лѣснымъ дѣламъ, — но оба сдѣлали видъ, что не узнаютъ другъ друга.

И, сѣвъ въ вагонъ, Лиза горько всплакнула. Она ѣздила въ «Угоръ», но Андрей былъ такъ далеко отъ нея, какъ будто бы онъ былъ на лунѣ. И онъ не замѣтилъ даже, какъ была она первые полчаса своего пребыванія въ «Угорѣ» кротка съ нимъ и со всѣми. Но потомъ Лиза вспомнила, что плакать сознательной личности стыдно, утѣшилась и стала просвѣщать своихъ спутниковъ по части политической, увѣряя ихъ, что въ Россіи все не годится ни къ черту…

Сергѣй Ивановичъ видѣлъ всю жизнь, какъ во снѣ, какъ на приглядѣвшейся картинѣ, — онъ то уходилъ въ себя, сгорая въ этомъ бушевавшемъ внутри его пожарѣ, то, спрятавшись въ сырой, душистой чашѣ молодого ельника, горячими глазами смотрѣлъ на старыя монастырскія стѣны, стараясь хоть издали, хоть мелькомъ увидѣть тѣнь Нины. Но никакого намека на ея присутствіе въ монастырѣ не было. Изрѣдка проходили, низко кланяясь одна за другой, монахини, тащились рѣдкіе въ эту пору года богомольцы, уныло и гнусаво тянули у старинныхъ сводчатыхъ воротъ свои пѣсни слѣпые, просили милостыню калѣки, жертвы японской войны, пѣли надъ лѣсной ширью колокола, но ея не было, не было… Онъ понималъ, что все кончено, что надо побороть, сломить себя, что надо какъ-нибудь жить, работать, но ничего подѣлать съ собою онъ не могъ…

Софья Михайловна рѣшила, что здѣсь, въ сыромъ лѣсу, она непремѣнно захвораетъ и собралась въ Москву, тѣмъ болѣе, что Капа, старшая, разорвала съ мужемъ и собиралась на зиму съ дѣтьми въ Крымъ, отдохнуть отъ пережитыхъ бурь. Шура, прощаясь съ отцомъ, рыдала, плакалъ старикъ, плакала Марья Семеновна. И Шура обѣщала устроить только дѣтей, приготовить имъ все тепленькое къ зимѣ, посмотрѣть, какъ они безъ нея живутъ, какъ началось ученье и снова пріѣхать къ старику.

— Ничего не понимаю… — морщась болѣзненно, говорила Софья Михайловна. — Такой трагизмъ при обыкновенномъ прощаніи…

И, когда тарантасъ подъ звонъ колокольчика скрылся въ лѣсу, Иванъ Степановичъ ушелъ къ себѣ и, сѣвъ къ рабочему столу, тихо заплакалъ надъ грустью жизни, а потомъ скоро опять затихъ: и это все вдругъ отошло куда-то назадъ, далеко. А Марья Семеновна несмѣло вошла къ Сергѣю Ивановичу.

— Вы что, Марья Семеновна? — разсѣянно спросилъ онъ, надѣвая шведскую куртку.

— Охъ, не знаю ужъ, какъ и сказать вамъ… — тихо сказала она. — Прокатиться бы вамъ куда, что-ли, Сергѣй Иванычъ. А то и вы извелись совсѣмъ да и Ивана Степановича тревожитъ это. А имъ бы теперь покой дороже всего…