Перунъ

— Она не придетъ… — тихо сказала схимница, не подымая глазъ. — И не старайтесь ее увидѣть, вы этого не достигнете… Я давно замѣтила тяжелое искушеніе, овладѣвшее ею. Вчера поздно ночью въ щель занавѣски я увидала, что у нея въ кельѣ горитъ огонь, я вошла къ ней; она писала вамъ, рвала написанное и опять писала… Она не могла таиться и открылась мнѣ во всемъ. Я провела съ ней всю ночь въ бесѣдѣ и молитвѣ, а съ утра жду васъ здѣсь, чтобы сообщить вамъ ея рѣшеніе не видѣть васъ больше… Подождите… Я еще не кончила… — безстрастно и печально продолжала монахиня, замѣтивъ его невольное движеніе недовѣрія, боли и протеста. — Можетъ быть, то, что я скажу вамъ, еще болѣе увеличитъ ваши страданія, но я должна сказать вамъ все. Она не приняла еще полнаго пострига, она могла бы совершенно свободно оставить монастырь и итти за вами, но… она сама рѣшила иначе…

— Боже мой! — схватился онъ за голову. — И зачѣмъ вы это все сдѣлали?

Она подняла на него свои налитые тяжелой скорбью глаза и холодно, размѣренно, точно ударяя по сердцу тяжелымъ молотомъ, сказала:

— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пьяные люди, подкравшись ночью къ моему дому, какъ звѣри, подожгли этотъ домъ, въ которомъ былъ мой мужъ и мои дѣти, не сдѣлавшіе имъ никогда никакого зла. И пока домъ горѣлъ… изъ огня слышались крики о помощи… дѣтскіе крики… они бѣсновались вокругъ дома, какъ… я не знаю какъ кто… ни звѣрь, ни дикарь, ни дьяволъ, кажется, неспособенъ на это… И, когда я, какъ безумная, примчалась домой, я нашла отъ всего, что было, только… нѣсколько обгорѣлыхъ костей… Жизнь, въ которой это было, въ которой это можетъ быть всегда, — я такой жизни признать не могла. И я отказалась отъ всего и ушла вотъ сюда, чтобы молиться о нихъ, моихъ дорогихъ, милыхъ, такихъ радостныхъ, такихъ ласковыхъ, и чтобы молиться о тѣхъ, которые погубили ихъ. Да, я нашла въ себѣ силы на это — я молюсь, чтобы Господь помиловалъ ихъ, открылъ имъ глаза на содѣянное ими и привелъ ихъ къ спасенію… И Нину, единственнаго теперь мнѣ близкаго человѣка, отпустить въ этотъ страшный, звѣриный міръ?! И у нея можетъ быть любимый человѣкъ, и у нея могутъ быть дѣти и этихъ дѣтей могутъ у нея замучить, сжечь, убить, осквернить… Нѣтъ! Мы проговорили съ ней всю ночь и Господь укрѣпилъ ея заколебавшуюся душу и удержалъ ее отъ ложнаго шага… Вотъ ея письмо вамъ…

И изъ складокъ своей пахучей мантіи она вынула бѣленькую бумажку. Съ болью въ сердцѣ, точно въ туманѣ, Сергѣй Ивановичъ прочелъ:

Простите меня за тѣ страданія, которыя я причиняю вамъ. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь отъ васъ, отъ всего міра, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видѣть меня. Нѣтъ, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.

Онъ вскочилъ, хотѣлъ закричать этой полумертвой старухѣ что-то злое, оскорбительное, но въ это мгновеніе старый колоколъ величаво пропѣлъ надъ лѣсной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.

— Можетъ быть, придетъ время и вы будете благодарить меня и благословлять этотъ тяжелый теперь вамъ часъ… — сказала она. — Такъ не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! Съ сегодняшняго же дня она вступаетъ на трудный путь приготовленія себя къ пріятію сана иноческаго… Простите меня… — низко поклонилась она ему.

— Знаю, больно, тяжело вамъ, но эти страданія скоро проходятъ… Подумайте крѣпко о томъ, что я вамъ сказала, и да хранитъ васъ Господь…

И снова, въ поясъ поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посохъ, пошла лѣсной тропинкой къ монастырю. Туманъ, цѣпляясь за мокрыя деревья, расходился. Старый колоколъ торжественно и грустно пѣлъ надъ лѣсной пустыней, точно вѣщая грѣшному міру о погребеніи молодой души…

XX. — НА КОСТРѢ

Стояли удивительные августовскіе дни, тихіе, хрустальные. Старый паркъ «Угора» одѣвался все пышнѣе и пышнѣе въ золото и багрянецъ. Въ поляхъ и лѣсахъ стояла тишина. И нѣжной грустью звучало курлыканье прощавшихся съ родными болотами журавлиныхъ стай въ посвѣтлѣвшемъ небѣ… А надъ «Угоромъ» точно черныя тучи сгущались и слышно было смятеннымъ душамъ людей, какъ кто-то роковой желѣзной поступью подходить все ближе и ближе. Левъ Аполлоновичъ все уединялся и тосковалъ. Андрей смятенными глазами смотрѣлъ въ загадочный ликъ жизни и впервые только почувствовалъ, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждалъ. Поэма его остановилась: теперь его герой былъ вдвоемъ, его мечты златокудрой волшебницѣ исполнились, жизнь ихъ на пустынно-прекрасной землѣ была ясна, солнечна, но удивительно: въ ней какъ-то не было вкуса, какъ въ блюдѣ, которое забыли посолить, въ ней не стало содержанія и писать стало не о чемъ.