Перунъ

Съ помощью ея онъ надѣлъ свой охотничій, на бѣличьемъ мѣху, тулупчикъ, шапку и вышелъ на крылечко. Тамъ его встрѣтилъ Ваня и «Рэксъ» и онъ обоихъ ихъ приласкалъ…. Утро было тихое, тихое, — ни одна вѣточка не шелохнется — и въ этой тишинѣ, внизу, у рѣки, въ туманѣ, стоялъ и не проходилъ какой-то новый, длинный, музыкальный, страстно-дикій стонъ: то паратая стайка костромичей шла въ доборъ по красному. «Рэксъ», прислушиваясь къ кипѣвшей внизу стаѣ, скашивалъ голову то въ одну, то въ другую сторону, и лицо его было строго, а на лицѣ его стараго хозяина выступила и не сходила слабая далекая улыбка: сколько разъ въ жизни волновалъ его до слезъ этотъ дикій, торжествующій лѣсной ревъ! И вдругъ вспомнилось сегодняшнее, ночное, новое; Иванъ Степановичъ сгорбился, точно забылъ все и, тихо задумчивый, вернулся въ свою осіянную лампадой комнату. Марья Семеновна, исподтишка наблюдавшая за нимъ, съ красными глазами ушла въ кладовку. Тамъ стояли ея безчисленныя, разноцвѣтныя, остро и вкусно пахучія баночки и кадушечки съ вареньями, соленьями, моченьями, маринадами, — въ созерцаніи этихъ своихъ богатствъ она всегда находила утѣшеніе, это было ея убѣжищемъ въ минуты смятенія души и скорби…

А гончія варомъ-варили въ уже тронутой ржавью осени «Ревякѣ», среди тихихъ, точно остеклянѣвшихъ озеръ, и матерой, еще только что начавшій кунѣть, лисовинъ, распустивъ трубу и вываливъ красный языкъ, безшумно летѣлъ по кустамъ и еланямъ. Охотники не разъ видѣли уже его близко на перемычкахъ, но Сергѣй Ивановичъ приказалъ его не трогать до осени, пока хорошо выкунѣетъ. Сергѣй Ивановичъ лишь въ полъ-уха, не какъ раньше, слушалъ дикую, точно доисторическую, волнующую музыку гона, — его душа тоскующей чайкой вилась вокругъ старой часовни надъ Гремячимъ Ключемъ. И все властнѣе овладѣвала имъ неотвязная мысль: а вдругъ она вотъ сейчасъ, въ эту самую минуту подходитъ къ старой соснѣ — вѣдь онъ можетъ лишній разъ ее увидѣть, можетъ быть, даже говорить съ ней! И все вокругъ точно провалилось куда, онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего и, полный смятенія, твердилъ себѣ только одно: нѣтъ, надо итти немедленно… И, наконецъ, глядя въ сторону, — точно ему было совѣстно чего… — онъ сказалъ лѣсникамъ:

— Ну, пусть собаки погоняютъ, какъ слѣдуетъ, а потомъ собьете ихъ и къ дому. А я пройду, на питомники посмотрю да и вальдшнепковъ дорогой поищу. Должны бы быть…

— Слушаю… — тоже глядя въ сторону, уныло отвѣчалъ Гаврила. — «Вальдшнепковъ поищу»… — уныло повторилъ онъ про себя. — Это безъ собаки-то? О-хо-хо-хо…

И, закинувъ ружье за спину, Сергѣй Ивановичъ быстро скрылся въ туманѣ, мягко окутавшемъ лѣсъ. И въ сердцѣ его было только одно: мучительная боязнь опоздать. Скорѣе, скорѣе!..

И вотъ среди мокрыхъ стволовъ старыхъ сосенъ смутно обрисовались въ уже рѣдѣющемъ туманѣ стѣны монастыря. Чтобы не быть замѣченнымъ, онъ сдѣлалъ большой обходъ. И съ тяжкимъ напряженіемъ, мѣшая дышать, забилось въ груди его сердце: неподалеку стояла опаленная старая сосна. Забывъ всякую осторожность, онъ быстро подошелъ къ ней, сунулъ руку въ дупло — бумага! Онъ лихорадочно выхватилъ ее — нѣтъ, это его письмо къ ней! Значитъ, она еще не была… Сзади, у часовни, послышался легкій шорохъ. Онъ быстро обернулся — на порогѣ часовни стояла въ своей черной мантіи съ бѣлыми черепами и костями мать Евфросинія, схимница, и смотрѣла на него своими потухшими, всегда налитыми, какъ свинцомъ, тяжкою неизжитою скорбью глазами…. Онъ оторопѣлъ.

— Подите сюда, — мнѣ надо говорить съ вами… — сказала схимница своимъ угасшимъ, шелестящимъ, какъ омертвѣвшая осенью трава, голосомъ и онъ, какъ провинившійся школьникъ, послушно подошелъ къ ней: въ этой черной, угасшей женшинѣ съ бѣлыми черепами на мантіи онъ чувствовалъ какую-то огромную, мистическую силу, которая внушала ему и почтеніе и какую-то жуть. — Бесѣдуя съ вами, я нарушаю данный мною обѣтъ невмѣшательства ни въ какія дѣла міра, — продолжала она. — Но я надѣюсь, что милосердный Господь проститъ мнѣ мой грѣхъ, такъ какъ дѣло идетъ о спасеніи души самаго мнѣ близкаго человѣка. Сядьте…

Сергѣй Ивановичъ послушно сѣлъ на старенькую скамеечку у часовни. Она опустилась рядомъ съ нимъ. Отъ нея пахло храмомъ — ладономъ, воскомъ, старыми книгами, — и въ блѣдныхъ, какъ у мертвой, и высохшихъ рукахъ была черная, старая лѣстовка.