Перунъ

— Нѣть, Сережа, сегодня я ужъ не пойду… — сказалъ старикъ. — А ты вотъ присядь минутъ на десять — поговорить мнѣ съ тобой надо…. Да… Вотъ такъ… Видишь ли, милый, я уже старъ и надо мнѣ готовиться къ неизбѣжному, такъ вотъ и хочется мнѣ посвятить тебя въ мои послѣднія распоряженія. Нѣтъ, нѣтъ, не тревожься, я нисколько не боленъ и поживу еще съ вами немножко, но я всегда любилъ въ жизни аккуратность и порядокъ. Такъ вотъ, голубчикъ, въ этомъ конвертѣ мое духовное завѣщаніе. Въ немъ извѣстная сумма отчислена въ пользу Литературнаго Фонда — нельзя, надо своей братіи помогать. Затѣмъ кое-что въ пользу нашего монастыря, гдѣ я провелъ столько хорошихъ минутъ и гдѣ я буду отдыхать. Затѣмъ есть даръ Марьѣ Семеновнѣ, которая столько лѣтъ служила мнѣ и вамъ. И я очень прошу тебя оставить ее въ домѣ — мало ли въ жизни чего бываетъ? А человѣкъ она преданный, вѣрный… Это всегда большая рѣдкость… Затѣмъ, есть кое-что для всѣхъ нашихъ лѣсниковъ, а въ особенности для Гаврилы и Петро. Пусть поминаютъ… Да… Ну, а остальное мамѣ и всѣмъ вамъ поровну… Вы всѣ молодцы, работать умѣете, а мои книжки будутъ вамъ нѣкоторымъ подспорьемъ. Вотъ, кажется, и все…

— Папа, милый, ты тревожишь меня….

— Зачѣмъ тревожиться? Неизбѣжное — неизбѣжно, а порядокъ, брать, хорошая вещь… Ничего, иди съ Богомъ, промни собачекъ… Да, только вотъ еще что: никакихъ телеграммъ въ газеты и никому, кромѣ близкихъ, голубчикъ. Я никогда не любилъ этой шумихи на похоронахъ: смерть дѣло, во всякомъ случаѣ, серьезное и зачѣмъ тутъ… баловаться? А пройдетъ недѣля, другая, пусть тогда нашъ милый Юрій Аркадьевичъ напечатаетъ мой некрологъ: онъ давно ужъ заготовленъ у него…. Ну вотъ…. Теперь, навѣрное, все. Иди, милый, — ни шерсти, ни пера…. Гдѣ думаешь набросить?

— Да думалъ въ Ревякѣ…

— Прекрасно… Я выйду на крыльцо, послушаю — гонъ сегодня будетъ чудесный…. Ну, иди съ Богомъ…

Сынъ, взволнованный, вышелъ, но того, что почувствовала Марья Семеновна, онъ не почувствовалъ: женщины и вообще болѣе чутки въ этомъ отношеніи да и весь онъ былъ поглощенъ своимъ, такимъ неожиданнымъ, такимъ яркимъ и въ то же время такимъ еще неувѣреннымъ счастьемъ. И чувствовалъ онъ, что въ затишьѣ его любимаго лѣса на него вотъ-вотъ сорвется буря, но онъ не боялся ея, онъ звалъ ее… А объ отцѣ онъ подумалъ, что тотъ просто занемогъ немного….

За дверью въ корридорѣ послышалось нетерпѣливое повизгиваніе и этотъ сухой стукъ когтей по полу. Марья Семеновна чуть пріотворила дверь и весело сказала:

— Гости пріѣхали къ вамъ, Иванъ Степановичъ…

— Ну, ну, пустите… — догадываясь, сказалъ старикъ.

Дверь отворилась и въ комнату, оскользаясь по полу, ворвались «Кракъ» и «Стопъ», и заюлили, и запрыгали вокругъ хозяина. «Стопъ» обнюхалъ книги, туфли, стойку съ ружьями, всѣ углы и, сѣвъ на задъ посрединѣ комнаты, уставился на хозяина своими орѣховыми, говорящими глазами.

— Что, въ поле хочется? — ласково спросилъ тотъ. — А?

«Стопъ» нетерпѣливо гавкнулъ.

— Нѣтъ, ужъ сегодня не пойдемъ, хоть и хорошо бы вальдшнеповъ поискать…. Да, братъ, дѣлать нечего….

«Стопъ» жалобно завизжалъ.

— Ну, ну, завтра, можетъ быть, и сходимъ… Да… А теперь идите, побѣгайте….

Онъ приласкалъ еще разъ своихъ собакъ и Марья Семеновна почувствовала, что ихъ надо увести: и эта давняя связь порывалась. Жутко было у нея на душѣ и, выманивъ собакъ въ корридоръ, она, стараясь подавить волненіе, сказала:

— А въ газетахъ пишутъ, что въ Вѣнѣ, въ этой самой палатѣ-то ихней, опять депутаты страшенный шумъ подняли: кулаками стучали, свистѣли, въ кого-то чернильницей бросили… И что раззоряются эдакъ, не поймешь…

— Чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало…. — спокойно, не интересуясь, отвѣчалъ старикъ.

И Марья Семеновна закрыла дверь, съ тревогой отмѣтивъ, что первый разъ въ жизни старикъ не спросилъ ее о внукѣ.

По росистому двору прошли Сергѣй Ивановичъ съ Гаврилой и Петромъ. За ними, поднявъ крутые гоны, трусили на смычкахъ костромичи, черные съ багрянымъ, похожіе на волковъ… И вдругъ большая любовь и къ сыну, и къ лѣсникамъ, и къ собакамъ, и ко всему этому тихому туманному утру вспыхнула въ сердцѣ Ивана Степановича и онъ, умиленный, прослезился. Марья Семеновна снова вошла съ лампадкой и съ особеннымъ, умиротвореннымъ и сильнѣе человѣческимъ лицомъ, которое бываетъ у женщинъ, когда онѣ зажигаютъ лампаду, поставила ее къ образу. И ликъ Спасителя, кроткій, благостный, согрѣлся и сталъ какъ живой и не только комната, но и вся жизнь точно освѣтилась, согрѣлась и стала кроткой и торжественной.

— А вы хотѣли собакъ послушать, Иванъ Степановичъ… — сказала она. — Идите, гонятъ…

— А-а, это хорошо… — сказалъ онъ тихо. — Съ удовольствіемъ послушаю…