Перунъ

— Ну, и что же дальше? — спросилъ мальчикъ соннымъ голосомъ.

— Дальше? Ничего… Это все. Останки пѣтуха няня бросила въ печку, а меня долго бранила, называя и глупымъ, и неблагодарнымъ, и не знаю еще какъ… Ей было очень обидно, потому что пѣтухъ былъ ея подарокъ мнѣ. Такъ-то вотъ, братецъ ты мой…

Мальчикъ молчалъ. Нѣтъ, сказки дѣда ему не нравились. Ему казалось, что дѣдъ разсказываетъ ихъ не столько ему, сколько себѣ. И убѣжденно онъ сказалъ:

— Нѣтъ, Марья Семеновна разсказываетъ лучше…

— А про что же она тебѣ разсказываетъ?

— Про Ивана-царевича, про сѣраго волка, про жаръ-птицу…

— Да вѣдь и я разсказывалъ тебѣ, братецъ, про жаръ-птицу, — только по другому немножко… — сказалъ дѣдъ. — Эхъ-ты, голова!.. Идемъ-ка лучше спать… О-хо-хо-хо… Да, вотъ когда я помру, а ты вырастешь большой, такъ иногда, когда встрѣтишь ты въ жизни какого-нибудь эдакого большого пѣтуха, вспомни, братъ, своего дѣда… Снаружи они всѣ, братъ, жаръ-птицы, а внутри — нѣтъ ничего… Такъ то вотъ… Пойдемъ…

Рэксъ сталъ и благодарно лизнулъ руку стараго хозяина: такіе вотъ тихіе семейные вечера онъ любилъ. Правда, она понималъ не все, что говорили люди между собой, но такъ сладко было дремать въ прохладѣ подъ это тихое журчанье словъ человѣческихъ. А что онѣ значатъ, — не все ли это, въ концѣ концовъ, равно?

Дѣдъ съ Ваней ушли. А Сергѣй Ивановичъ все стоялъ у темнаго окна, дышалъ душистой ночной свѣжестью и душа его была далеко: онъ не понялъ сказки про большого пѣтуха…

XIX. — СХИМНИЦА

Ночью Иванъ Степановичъ спалъ своимъ обычнымъ легкимъ старческимъ сномъ, и сновъ никакихъ особенныхъ не виделъ, и ничего особеннаго не болѣло, и думъ никакихъ особенныхъ не было, но когда утромъ, на зорькѣ, онъ проснулся, онъ вдругъ съ несомнѣнностью почувствовалъ, что въ жизни его за ночь произошла какая-то огромная перемѣна. И вся такая обычная комната его, и портретъ любимой дочурки, которая улыбалась ему изо ржи, и его бумаги, надъ которыми онъ прожилъ всю свою жизнь, и эта милая синяя пустыня лѣса, все точно отодвинулось отъ него куда-то въ даль, точно стало уже чуть-чуть чужимъ, точно перешло въ какой-то другой, уже не его, міръ. Безъ словъ, но ясно онъ понялъ, что пружина его жизни, раскручиваясь, подошла къ концу. Онъ не испугался, не опечалился, а только весь исполнился какою-то новою, свѣтлой важностью. И когда изъ-за лѣса долетѣлъ до него чистый звукъ монастырскаго колокола, онъ подумалъ, что хорошо бы зажечь лампадочку…

Онъ тихо умылся, одѣлся, но гулять, какъ обыкновенно, не пошелъ, а сѣлъ за столъ и сталъ перебирать свои бумаги, но вскорѣ отодвинулъ въ сторону и ихъ и написалъ коротенькое письмо Софьѣ Михайловнѣ, женѣ. Марья Семеновна услыхавъ, что хозяинъ проснулся, но не выходитъ, встревожилась, не нездоровъ ли онъ, и, осторожно постучавшись, вошла. Иванъ Степановичъ ласково поздоровался съ ней, успокоилъ, чтовсе у него въ порядкѣ, что съ удовольствіемъ выпьетъ онъ вотъ сейчасъ кофейку, но и въ глазахъ его, и въ звукахъ голоса, и во всемъ она почувствовала что-то новое, пугающее: точно онъ оторвался отъ всего, точно онъ куда-то пошелъ. И, едва выйдя отъ него, она горько расплакалась, а потомъ немного справилась съ собой и съ красными, то и дѣло туманящимися слезой глазами принялась за свои обычныя дѣла. Она никому ни слова не сказала о томъ, что она замѣтила, но весь домъ скоро исполнился тишины и торжественности…

Она неслышно убрала его комнату, а потомъ принесла ему кофе и поставила его на обычное мѣсто. И Иванъ Степановичъ этимъ новымъ, спокойнымъ, точно матовымъ голосомъ, сказалъ ей:

— Вотъ это письмо надо послать Софьѣ Михайловнѣ… А потомъ, когда Сережа позавтракаетъ, надо попросить его зайти ко мнѣ… А про письмо лучше ему не говорить…

— Хорошо…. — тихо сказала Марья Семеновна и вдругъ лицо ея искривилось и изъ глазъ закапали слезы.

Иванъ Степановичъ замѣтилъ это и спокойно, по новому, сказалъ:

— Э-э, нѣть…. Зачѣмъ это, Марья Семеновна? Всякому овощу свое время… А вотъ лампадочку хорошо бы мнѣ зажигать каждый день — съ ней потеплѣе. А?

Марья Семеновна взяла письмо, и, давясь рыданіями, вышла. А старикъ разсѣянно взялся за кофе, а потомъ снова сталъ перебирать бумаги, чтобы потомъ имъ было легче во всемъ разобраться. Скоро вошелъ Сергѣй Ивановичъ въ охотничьемъ снаряженіи — чтобы скоротать мучительный день, онъ рѣшилъ промять гончихъ. Утро было тихое, туманное, влажное — гонъ будетъ великолѣпный….