Перунъ

Но часъ проходилъ за часомъ, а дѣвушки не было. Онъ представлялъ себѣ, какъ вошла она въ свою келійку, какъ… но онъ не зналъ хорошо чина монастырской жизни и путался, воображая себѣ, что въ данный моментъ она можетъ дѣлать. И скрылось солнце за лѣсомъ, и потухла яркая, по осеннему, заря, и четко вырѣзался въ темномъ небѣ алмазный серпикъ молодого мѣсяца, и печально прозвонилъ, вѣщая что-то, монастырскій старый колоколъ… Значитъ, до завтра… И, печальный, онъ медленно пошелъ лѣсомъ къ дому — того, что было въ пожняхъ, уже было мало ненасытному сердцу, хотя воспоминаніе объ этомъ и зажигало душу ослѣпительнымъ пожаромъ счастья.

Онъ подошелъ въ темнотѣ къ избѣ Гаврилы и сдалъ ему ружье для промывки и совсѣмъ разстроеннаго «Гленкара».

— Ну, какъ, Сергѣй Ивановичъ, съ полемъ?

— Нѣтъ, плохо что-то… Вотъ только одного черныша и взялъ… — отвѣчалъ тотъ и пошелъ домой.

Гаврила только головой покачалъ, — скушно ему было все это, — и, покормивъ «Гленкара», повелъ его на покой. Собаки встрѣтили его зѣвками и стукомъ хвостовъ по полу и по удовлетворенному сіянію ихъ глазъ въ сумракѣ, по самому запаху ихъ, «Гленкаръ» узналъ, какъ чудесно провели они этотъ день и, ложась на солому, онъ тяжело вздохнулъ: есть же вотъ, вѣдь, счастливыя собаки на свѣтѣ!

Сергѣй Ивановичъ снялъ около кухни грязные сапоги и неслышно прошелъ къ себѣ. Въ столовой ждалъ его холодный ужинъ, но онъ лишь жадно выпилъ три стакана парного молока и, привернувъ лампу, прошелъ въ свою комнату. Онъ вернулся въ нее не тѣмъ человѣкомъ, какимъ вышелъ изъ нея нѣсколько часовъ тому назадъ. Прислушиваясь къ тому, что дѣлается у него въ душѣ, онъ остановился у широко раскрытаго окна. Изъ садика пахло доцвѣтающими на клумбахъ цвѣтами и съ терраски слышался голосъ отца, неторопливо разсказывающаго что-то внуку.

— Нѣтъ, ты разскажи лучше, какъ ты былъ маленькимъ… — уже сонно проговорилъ мальчикъ.

— Ну, это, братъ, музыка длинная… — сказалъ дѣдъ. — Ну, вотъ, на закуску разскажу я тебѣ, пожалуй, про большого пѣтуха…

— Живого?

— А вотъ слушай… — сказалъ дѣдъ и началъ: — Было это въ Москвѣ, когда мнѣ было лѣтъ пять-шесть, кажется, — такой же вотъ, какъ и ты, фруктъ былъ… А Москва, братецъ ты мой, это большущій городъ, все дома, дома, дома — конца-краю нѣтъ, а между домами, по каменнымъ улицамъ съ утра и до утра бѣгаютъ люди, бѣгаютъ и бѣгаютъ, безъ конца, безъ устали…

— Зачѣмъ? — спросилъ Ваня.

— Это, братъ, и сами они не всегда знаютъ, но бѣгаютъ… — отвѣчалъ старикъ. — Да… И не далеко отъ того дома, въ которомъ я жилъ, была крошечная, поганая лавченка въ одно окно. Тамъ продавался и линючій ситецъ, и тетради, и пуговицы всякія, и дешевыя гармошки, и булавки, и переводныя картинки, и наперстки, — прямо всего и не перечтешь… И часто, гуляя съ моей няней, Александрой Федоровной, проходилъ я мимо этого окна и подолгу, остановившись, разсматривалъ выставленныя тамъ сокровища. Но всего прекраснѣе казался мнѣ выставленный тамъ картонный, изъ папье-маше, пѣтухъ. Онъ былъ очень великъ, необыкновенно ярко раскрашенъ и имѣлъ видъ гордый и независимый. Имѣть такого пѣтуха казалось мнѣ верхомъ человѣческаго счастья, но по справкамъ, увы, оказалось, что стоитъ онъ тридцать пять копеекъ, сумма по тѣмъ временамъ огромная, которою мы съ няней не располагали. И я ходилъ къ моему пѣтуху на поклоненіе каждый день и одна только забота мучила меня: какъ бы кто его не купилъ. И вотъ разъ, дѣйствительно, какъ разъ наканунѣ моихъ именинъ, пѣтухъ мой съ окна исчезъ. Ударъ для меня былъ, братецъ ты мой, страшный, вся жизнь померкла для меня и даже завтрашнія именины не радовали меня. Д-да… Но когда я на утро проснулся, смотрю и не вѣрю своимъ глазамъ: у кроватки моей, на столикѣ, стоитъ мой желанный пѣтухъ, красный, синій, желтый, зеленый, всякій, гордый и независимый, какъ всегда. Я забылъ все и бросился къ нему. Онъ былъ совсѣмъ не тяжелъ, отъ него восхитительно пахло клеевой краской и, если прижать нижнюю дощечку, на которой онъ стоялъ, онъ кричалъ, коротко, совсѣмъ не по-пѣтушиному, но внушительно басисто. Я не помню, какъ я умылся, одѣлся, какъ шелъ въ церковь къ обѣднѣ. Я былъ полонъ мечтою о своемъ сокровищѣ, которое ожидало меня дома, и за обѣдней я, конечно, молился своей маленькой душой не столько Богу, сколько моему прекрасному пѣтуху. Я торопливо вернулся домой, разсѣянно выслушалъ скучныя поздравленія близкихъ и понесся къ своему пѣтуху. Меня чрезвычайно интересовало происхожденіе его баса. Я поковырялъ пальцемъ, гдѣ нужно, поковырялъ няниными ножницами, а потомъ отодралъ нижнюю дощечку: тамъ оказался какой-то дрянной пищикъ. Я и его расковырялъ. И въ немъ ничего такого особеннаго не было. Это меня озадачило. Очевидно, тайна этого осанистаго баса и вообще всего этого очарованія была внутри самого пѣтуха, — можетъ быть, въ этой молодецкой, сизо-багрово-пламенной груди. Я продолжалъ свое изслѣдованіе дальше, — въ груди оказалась пустота. Это меня еще болѣе поразило и я разломилъ петуха на-двое — в гордомъ, блистательномъ пѣтухѣ ничего не было! Онъ весь былъ пустой…