Перунъ

По окрестнымъ деревнямъ издавна ходило глухое преданіе, что въ старину держалась на Вартцѣ шайка разбойниковъ, которые и закопали гдѣ-то на горѣ свои несмѣтныя сокровища. Мужики говорили о закопанныхъ богатствахъ такъ, что если вся Древлянская губернія цѣлые десять лѣтъ ни пахать, ни косить, ни на заработки на сторону ходить не будетъ и будетъ подати всѣ исправно вносить, и будутъ всѣ мужики и бабы въ шелку ходить, то и тогда не прожить древлянцамъ разбойничьяго богатства! И не разъ, и не два, а многія сотни разъ пробирались смѣльчаки лѣсными тропами съ лопатой къ завѣтному Вартцу и пытали тамъ свое счастье. У подошвы горы, на полночь, лежалъ огромный, величиною съ добрую крестьянскую избу, валунъ, блестящій и гладкій, совершенно одинъ, — точно вотъ онъ съ неба упалъ. И вкругъ этого-то вотъ страннаго камня и рыли лѣсные люди землю — и на семь шаговъ, и на тринадцать, и на сто, и на полночь, и на восходъ, и на заходъ, и на красную сторону. И по ямкамъ этим видно было, что большимъ терпѣніемъ искатели не обладали и что тяжелая работа быстро отрезвляла и самыя пылкія головы: рѣдкая ямка и среди старыхъ, совсѣмъ заросшихъ, и среди совсѣмъ свѣжихъ была больше двухъ аршинъ… Но кладъ не давался никому, — старики говорили, что надо знать слово…

И не только скрытое золото привлекало людей на Вартецъ: въ жуткомъ и глухомъ оврагѣ билъ тутъ изъ горы древлій, чистый и студеный Гремячій Ключъ, открывшійся, какъ говорило сѣдое преданіе, отъ громовой стрѣлы и отсюда протекавшій въ Ужву, въ которую и впадалъ онъ около Спаса-на Крови. Ледяная вода ключа помогала при всякихъ дѣтскихъ болѣзняхъ, въ особенности же отъ «кумохи»: такъ звали тутъ упорную дѣтскую лихорадку. И всякій разъ, какъ разныя домашнія средства не помогали заболѣвшему ребенку, мать, творя молитву, лѣсной тропой — звонкія, торныя были эти тропы, — несла его въ лѣсную глушь и купала его въ студеной, гремячей, святой водѣ, а, выкупавъ, чтобы отдарить незримый духъ святого ключа, она вѣшала на вѣковыхъ еляхъ, обступившихъ ключъ, — ихъ никто не осмѣливался срубить, или образокъ какой махонькій, или же ленточку яркую. Дѣти иногда и выздоравливали, а чаще помирали, но и такъ и эдакъ это была «развязка», облегченіе, милость Господа, прибравшаго въ селеніяхъ праведныхъ чистую дѣтскую душу. И потому крѣпко любили бабы Гремячій Ключъ и тысячами пестрѣли и сіяли ихъ дары на косматыхъ вѣтвяхъ старыхъ елей въ глубинѣ угрюмаго темнаго оврага…

Тихо, осторожно, стараясь не шумѣть ногами по узловатымъ корнямъ, Петро шелъ по направленію къ Гремячему Ключу: тамъ по сырому оврагу росло много папоротника и тамъ онъ рѣшилъ выждать страшный и желанный моментъ его вѣщаго цвѣтенія. Онъ шелъ и зорко вглядывался въ темноту, и чутко, чутко вслушивался въ тишину лѣсную не только ухомъ, но какъ-то всѣмъ существомъ своимъ. Но ничего не было видно, кромѣ звѣздъ, которыя плыли надъ косматыми вершинами, и ничего не было слышно, кромѣ скораго біенія его сердца да тѣхъ неясныхъ лѣсныхъ шороховъ, которые Петро часто слышалъ на ночныхъ охотахъ и которые были жутки всегда, а теперь въ особенности. Но онъ крѣпко держалъ себя въ рукахъ и все шелъ и шелъ своимъ скорымъ, почти безшумнымъ охотничьимъ шагомъ…

Вотъ, наконецъ, и Вартецъ, и густой, пряный запахъ болотной сырости, и жуткая, жуткая тишина, а среди этой тишины — серебристый, немолчный рокотъ, и плескъ, и звонъ Гремячаго Ключа. Нѣмые папоротники неподвижно застыли въ сумракѣ, точно готовясь къ великому таинству. Кое-гдѣ, какъ упавшія съ неба звѣзды, свѣтились огоньки ивановскихъ червячковъ. И слышались шорохи непонятные, и точно вздохи чьи-то осторожные, и шепоты, и мнилось, что смотрятъ изъ чащей глаза, жуткіе, свѣтлые, круглые лѣсные глаза, какихъ и не бываетъ, — и оттуда, и отсюда, и со всѣхъ сторонъ, а въ особенности сзади… И загнувшійся къ восходу хвостъ Большой Медвѣдицы показывалъ, что страшная полночь уже недалеко…

Петро сѣлъ на поваленную бурей ель, приготовилъ чистый платокъ, въ который онъ завернетъ огненный цвѣтокъ папоротника, и сталъ ждать. Смерть хотѣлось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотрѣть, замирая душой, во всѣ стороны. Вотъ гдѣ-то въ оврагѣ громко заоралъ филинъ-пугачъ. Петро отлично зналъ, что это филинъ, да, но тѣмъ не менѣе такѣ же несомнѣнно чувствовалъ онъ, что въ дикихъ крикахъ зловѣшей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…