Перунъ

Не надо думать, что лѣшій въ русской землѣ одинъ, — лѣшихъ очень много. Въ каждомъ лѣсу свой лѣшій, а въ большихъ лѣсахъ, какъ Ужвинская дача, живетъ и по нѣскольку лѣшихъ. И всѣ они одинъ на другого не похожи. Въ молодомъ, веселомъ перелѣскѣ, напримѣръ, что подъ Журавлинымъ Доломъ, гдѣ пахнетъ всегда солнышкомъ и бѣлой любкой, и лѣшій небольшой и веселый, со смышленными и задорными, какъ у молодого щенка, глазами; въ сумрачныхъ оврагахъ вкругъ Гремячаго Ключа живетъ лѣшій старый, съ сѣдой бородой и, должно быть, отъ старости печальный и глаза его, большіе, круглые, неподвижные, всезнающіе, наводятъ на душу жутъ; и совсѣмъ опять другой лѣшій отъ Семи Стожковъ, съ монастырской пожни, гдѣ открытыя, солнечныя елани смѣняются красивыми островами деревьевъ — душистая черемуха, развѣсистые вязы, дубы коренастые, бѣлая березанька, и шиповникъ, и калина, и дикая смородина, и вьющійся хмѣль… — и гдѣ по веснѣ ведутъ свои любовныя карусели лѣсные отшельники, вальдшнепы: этотъ лѣшій радостно-ясенъ и, навѣрное, если не пишетъ стиховъ, то непремѣнно играетъ на свирѣли…

И пошелъ по лѣсной пустынѣ вѣтеръ, ровный и сильный, и сверкали алмазами дождевыя капли, падая съ деревьевъ, и колыхались зеленыя вершины, какъ волны, и шумѣли, и звенѣли, и въ то время, какъ лѣшіе постарше, постепеннѣе, развалившись гдѣ-нибудь на солнышкѣ, съ наслажденіемъ почесывались, лѣшіе помоложе забирались на вершины и качалъ ихъ тамъ вѣтеръ точно на качеляхъ: это самое большое для лѣшихъ удовольствіе, самая любимая ихъ игра качаться такъ въ солнечной вышинѣ, и смотрѣть дикими глазами въ синія дали, и фантазировать о чемъ придется…

А на заплетенной вьюнкомъ терраскѣ домика лѣсничаго сидѣлъ въ старенькомъ креслѣ Иванъ Степановичъ и, глядя на поющую, звенящую, волнующуюся, какъ море, милую его сердцу лѣсную пустыню, говорилъ задумчиво прижавшемуся къ нему внуку:

— …Вонъ у порога валяется сѣрый булыжникъ — ты тысячи разъ уже пробѣжалъ мимо него равнодушно, а между тѣмъ, если бы ты умѣлъ слушать, онъ разсказалъ бы тебѣ о себѣ такую исторію, передъ которой всѣ наши сказки показались бы тебѣ не пестрой жаръ-птицей, а скучной сѣрой вороной, которая нахохлилась подъ дождемъ. Или вотъ посмотри на эти капли, — сказалъ дѣдъ, указывая на пахучую, мокрую вѣтку черемухи, которая свѣшивалась надъ ними. — Посмотри: та блеститъ, какъ расплавленное золото, эта почему-то вся матовая, какъ жемчужина, а эта вотъ зеленая, прозрачная, и такая легкая, что точно она сейчасъ растаетъ и улетитъ. И, какъ и булыжникъ, эта капля могла бы разсказать тебѣ очень многое…

— А что бы она разсказала? — спросилъ тихо ребенокъ, зачарованно глядя на зеленую каплю.

— Что? — повторилъ такъ же дѣдъ и глаза его любовно обѣжали и синюю пустыню лѣса, и широкіе луга за рѣкой, и ласковое, теплое небо и подъ едва уловимый шепотъ капель по лѣсу онъ началъ: — Эта капля, другъ ты мой, старше меня, старше тебя, старше этого лѣса. Она такъ стара, что никто даже и не знаетъ, когда, гдѣ и какъ она родилась. Тысячи, милліоны лѣтъ тому назадъ, можетъ быть, качалась она на сѣдыхъ волнахъ Ледовитаго Океана. Кругомъ ни души, — лишь изрѣдка, какъ темное привидѣніе, проплыветъ въ глубинѣ огромный китъ или бѣлая чайка проплачетъ въ безбрежномъ просторѣ. А по ночамъ надъ зелено-бѣлыми громадами льдовъ горитъ и переливается сѣверное сіяніе — помнишь, какъ у тебя въ книжкѣ нарисовано?.. И вотъ какъ-то разъ морознымъ утромъ, когда мутно-багряная заря тихо свѣтила надъ ледяными полями, волна лизнула подножье ледяной горы и наша капелька примерзла къ огромной льдинѣ, на которой бѣлый медвѣдь, окрашивая теплой кровью зеленоватый ледъ, доѣдалъ молодого тюленя…

«И такъ въ ледяной глыбѣ капелька носилась по океану еще сто, а, можетъ быть, и тысячу лѣтъ. И вотъ какъ-то случилось, что бурей загнало ту льдину далеко на югъ, она растаяла и капелька поднялась надъ моремъ сѣдымъ туманомъ и улетѣла ввысь, но тамъ тучу хватило холоднымъ вѣтромъ и капелька, превратившись въ хорошенькую пушистую звѣздочку-снѣжинку, запорхала внизъ и тихонько легла на мохнатую вѣтвь старой ели, склонившейся надъ Гремячимъ Ключемъ… Но зима подходила уже къ концу. Солнышко грѣло все жарче и жарче. Уже всталъ изъ берлоги оголодавшій за зиму медвѣдь, уже начали линять бѣлки, мѣняя сѣренькую зимнюю шубку свою на красную, лѣтнюю, у тетеревей покраснѣли брови и уже начали они вылетать на первыя проталины на пожняхъ и уже слышно было по зарямъ ихъ первое чуфыканье и переливчатое токованіе. На землѣ, въ снѣгу, шелъ какой-то едва уловимый шепотъ: то капельки — ихъ вѣдь милліарды въ снѣгу, — прощались одна съ другой передъ близкой разлукой. И, простившись, однѣ изъ нихъ улетали легкимъ паркомъ въ небо, другія уходили во влажную землю, а оттуда по корнямъ поднимались вверхъ то стволомъ старой ели, то въ нѣжной, острой иголочкѣ молодой травы. А эта вотъ капелька побѣжала въ говорливомъ ручьѣ будить спавшую подо льдомъ Ужву: какъ ни малы эти капельки, а это онѣ весной будятъ и подымаютъ рѣки…»