Перунъ

Старуха съ удивленіемъ и печалью робко посмотрѣла въ усталое лицо сына: да ужъ любитъ ли онъ жену? Ужъ не пробѣжала ли какая черная кошка промежду нихъ? Какъ же это такъ можно?..

— Ладно, ладно, сынокъ, ты приказывай, родимый… — сказала она печально. — Потому мы порядковъ вашихъ заморскихъ не знаемъ. Ты говори, какъ и что…

— И подушекъ намъ столько не надо… — сказалъ онъ и сложилъ большую половину подушекъ на диванъ.

Какая-то пожелтѣвшая и страшно грязная тетрадка шлепнулась вдругъ на полъ изъ подушекъ.

— Это что такое? — удивился Алексѣй Петровичъ, поднимая ее.

Старушка совсѣмъ сконфузилась.

— Это… это «Сонъ Богородицы»,[3] родимый… — пролепетала она. — Ты вотъ жаловался, что не спишь, а это отъ безсонницы первое средствіе…

— А, да, вотъ что… — проговорилъ сынъ и, брезгливо посмотрѣвъ на засаленную первую страницу тетрадки съ ея титлами и торжественными славянскими словами, осторожно положилъ ее на ночной столикъ. — Спасибо. А вотъ воды прикажите намъ поставить побольше, мамаша… Мы тамъ къ водѣ привыкли…

— Слушаю, сынокъ, слушаю… Все сдѣлаемъ, какъ велишь… Ты иди пока къ папашѣ-то, а то они тамъ вдвоемъ и не сговорятся, чай…

Въ столовой снова начался нудный разговоръ, а за стѣной, въ комнатѣ для дорогихъ гостей, передвиганіе и возня. Совсѣмъ стемнѣло. Мужики все торжествовали. Наконецъ, старики отпустили гостей на покой — со всяческими пожеланіями, поклонами и наказами спать подольше.

Гости вошли въ спальню. Тамъ стояли уже двѣ кровати — Стегневна никакъ не рѣшилась развести ихъ по разнымъ комнатамъ, рѣшивъ, что авось обойдется какъ по хорошему, — и много воды. Алексѣй Петровичъ подошелъ къ иконамъ и погасилъ лампадку.

Мэри Блэнчъ сѣла къ столу, чтобы записать пестрыя impressions сегодняшняго дня, а Алексѣй Петровичъ досталъ изъ своего личнаго баульчика толстую книгу въ зловѣщей, дымно-багровой обложкѣ, на которой рѣзко выдѣлялась черная надпись «Labor and Capital» и, зѣвая, легъ на широкій диванъ и открылъ книгу: спать, все равно, онъ не могъ бы. Какъ только закрывалъ онъ глаза, такъ ему начинались назойливо мерещиться крупныя цифры: онѣ складывались, вычитались, помножались, дѣлились, выстраивались солидными столбцами и снова двигались, слагались, умножались, дѣлились и то веселили своими итогами, то печалили и безпокоили. Засыпалъ онъ всегда только подъ утро, но и во снѣ онъ видѣлъ все только большія цифры. Онъ раскрылъ, зѣвая, книгу — и въ ней по безконечнымъ страницамъ тоже тянулись все только цифры, цифры и цифры…

Въ столовой тихонько собирали со стола. Стегневна была печальна: и кушали мало, и спятъ врозь, и не молятся — ахъ, не хорошо дѣло, ахъ, не ладно!..

— Ну, и то слава Богу, что хоть табачищи-то этого онъ не курить, не поганится… — сказала она вслухъ, какъ бы отвѣчая на свои печальныя думы.

— Тссс! — угрожающе поднялъ Петръ Ивановичъ палецъ.

— Ура! — грянуло въ раскрытыя окна съ темной, прохладной и душистой улицы.

— Ахъ, окаянные, какъ ихъ развозитъ! — съ досадой прошептала Стегневна. — Теперь до полночи гайкать будутъ, а Алешенька и безъ того не спитъ…

— Я Митюшку пошлю, ежели что, велю, чтобы не шумѣли… Ахъ, да ему еще въ городъ надо велѣть собираться…

И онъ озабоченно присѣлъ къ большому письменному столу, стоявшему въ простѣнкѣ, но такъ какъ въ пышной бронзовой чернильницѣ вмѣсто чернилъ были только высохшія мухи, то онъ досталъ изъ жилетнаго кармана обгрызокъ карандаша и, потирая лобъ, на листкѣ почтовой бумаги сталъ выписывать все, что было нужно купить въ городѣ. И на цыпочкахъ онъ прошелъ освѣщеннымъ корридоромъ въ свою большую, чистую кухню съ огромной, усовершенствованной плитой, гдѣ уже ждалъ его сонный Митюха.

— Ну, Митюха, завтра чуть свѣтокъ запрягай лошадь и гони въ городъ… — сказалъ онъ дѣловито. — Вотъ по этой запискѣ возьмешь ты у Окромчедѣлова все, что тутъ записано: паштетъ изъ дичи — 2 фунта, затѣмъ омаровъ… да смотри, королевскихъ возьми, съ короной, а не дряни какой… 2 банки, затѣмъ скажи, чтобы дали тебѣ икры свѣжей 2 фунта… Постой: а сельдей-то я и забылъ записать… Ну, потомъ сыру швейцарскаго… да не чичкинскаго, а настоящаго швейцарскаго, заграничнаго… Ну, впротчемъ, что тебѣ тутъ вычитывать — все равно все перепутаешь… Просто передай ты эту записку самому Гаврилѣ Федоровичу въ руки и скажи, что велѣли, дескать, Петръ Ивановичъ вамъ кланяться и велѣли отпустить по этой вотъ запискѣ все, что тутъ перечислено. За цѣной, молъ, мы не стоимъ, но чтобы все было самаго перваго сорта, на совѣсть, потому, молъ, сынокъ къ Петру Иванычу изъ Чикаги пріѣхалъ, инженеръ, молъ, съ супругой… ну и… того… чтобы все было какъ слѣдоваитъ… Ну, а тутъ кое-что изъ винъ, сластей и всякой мелочи… Эхъ, ваниль-то забылъ!

И долго онъ наставлялъ соннаго Митюху, какъ и что ему дѣлать, а затѣмъ, обсудивъ обстоятельно съ Марфой и Стегневной завтрашній обѣдъ, онъ снова на цыпочкахъ прошелъ въ столовую и прислушался у двери въ спальню гостей.

— Ура! — грянуло на темной улицѣ. — Га-га-га…

Погоди, собака, лаять, —

рявкнули парни подъ тальянку, —