Перунъ

Въ домѣ шла суета: въ то время, какъ дорогіе гости умывались и чистились въ отведенной имъ большой комнатѣ, рядомъ со столовой, Стегневна и Марфа, потныя, съ испуганными лицами, хлопотали въ кухнѣ, на погребѣ, въ кладовкахъ, а Петръ Ивановичъ собственноручно сервировалъ большой столъ, красиво разставляя вокругъ букета изъ свѣжей черемухи подносимыя ему водки, вина и всякія закуски. Скатерть была свѣжая, въ аппетитныхъ складочкахъ, хорошаго полотна, хрусталь и серебро празднично сіяли и чудесно пахло отъ закусокъ. Тутъ были и ветчина необыкновенная, и редиска, и омары, и сыры всякіе, и копчушки, и заливное — хоть самому Эрмитажу въ пору! И яркія краски большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ по стѣнамъ, и блескъ начищеннаго паркетнаго пола, и пушистый коверъ, и серебряное жерло дорогого грамофона въ углу, на особомъ столикѣ, все это еще болѣе усиливало впечатлѣніе сытости, довольства, праздничности…

Освѣжившійся и чистый, Алексѣй Петровичъ вышелъ въ столовую, съ удовольствіемъ оглядѣлъ оживленнаго отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовалъ-было ласково остановить хлопотливо бѣгавшую съ тарелками мать.

— Да будетъ вамъ, мамаша! И такъ ужъ наставили всего — на недѣлю хватитъ…

— Стой, братъ, стой! Не въ свое дѣло не мѣшайся! — вмѣшался Петръ Ивановичъ. — Вотъ, помремъ мы со старухой, все твое будетъ, а пока хозяинъ тутъ я, а твое дѣло — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вотъ, какой завтра я вамъ обѣдъ закачу — м-м-м-м… Самъ для дорогихъ гостей къ плитѣ стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идетъ?

— Одѣвается…

— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка ужъ больно… Какъ у васъ тамъ на счетъ пищіи-то?

— Ничего, ѣдимъ… Это ужъ природа такая… — сказалъ Алексѣй Петровичъ и сдержалъ зѣвокъ.

— Ну, только, Алешенька, одно скажи мнѣ, успокой меня, старуху глупую… — понизивъ голосъ, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, можетъ, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а въ Господа-то она у тебя вѣруетъ? Молится ли Богу-то?

Сынъ невольно смутился.

— Видите мамаша, тамъ это личное дѣло каждаго… — сказалъ онъ съ видимымъ трудомъ подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дѣло…

— Ахъ, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему понявъ сына. — Кто же, какъ не мужъ, долженъ поглядѣть за этимъ? Какъ можно безъ молитвы? Вотъ сестра твоя, Вѣрочка, — губы ея затряслись и глаза налились слезами, — все не хотѣла въ церковь ходить, мать не слушала, а чѣмъ кончилось?

Единственная дочь ихъ, Вѣра, будучи курсисткой, оказалась замѣшанной въ дѣло одной революціонной организаціи, которая произвела нѣсколько удачныхъ покушеній на жизнь высокопоставленныхъ лицъ, и была сослана въ Сибирь, въ каторжныя работы.

— Ну, что, пишетъ ли она вамъ? — спросилъ Алексѣй Петровичъ.

— Рѣдко… Да что! — махнулъ отецъ, омрачившись, рукой. — Пропащій человѣкъ! И вотъ хошь убей меня, не пойму: ну, у которыхъ тамъ рубашки смѣнной нѣту, это понятно, что на стѣну лѣзутъ, — ей-то, Вѣрушѣ, чего нужно было въ эти дѣла путаться?! Да что Вѣруша, — подруга ея, Маруся, дочь генерала отъ кавалеріи Веневскаго, красавица, богачка, и та съ ней ушла на каторгу! А отецъ — знавалъ я его: не разъ у насъ въ Эрмитажѣ кушали, — эдакій представительный, грудь это вся въ регаліяхъ, индо въ глазахъ рябитъ, а дочь — подите вотъ…

Дверь отворилась и въ столовую вошла Мэри Блэнчъ чистая, корректная, пахнущая какимъ-то необыкновенно приличнымъ запахомъ и еще разъ сдѣлала свой shake-hands со стариками.

— Милости просимъ, милая… Садитесь-ка вотъ… Кушайте, гости дорогіе…

Старуха съ большимъ огорченіемъ отмѣтила про себя, что ни сынъ, ни невѣстка и лба передъ ѣдой не перекрестили, а, глядя на нихъ, и ея хозяинъ, не помолившись, усѣлся, ровно татаринъ какой…

— Водочки? А хозяюшка твоя рюмочку выкушаетъ? — угошалъ Петръ Ивановичъ, котораго чрезвычайно смущало присутствіе молчаливо улыбавшейся невѣстки. — Или лучше винца? Вотъ, пожалуйте портвейнцу… А ты что, съ редиски начнешь? А то вотъ копчушекъ попробуй… Кушайте, кушайте, сударыня, поправляйтесь…

Мэри Блэнчъ ласково благодарила его на своемъ птичьемъ языкѣ и, обратившись къ мужу, сказала:

— The old one is really charming!

Старушка ласково подвигала къ ней всякую ѣду и обильно накладывала ей всего на тарелку и подливала вина, и смотрѣла въ молодое, красивое лицо старческими любящими и немножко жалостливыми глазами.

— Ну, какъ же ты тамъ поживалъ, разсказывай… — говорилъ Петръ Ивановичъ, накладывая сыну омаровъ. — Привыкъ ли? Словно, постарѣлъ ты, а? Или тамъ дремать не приходится?

— Конечно, работать надо… — отвѣчалъ сынъ немного скучливо. — Да это ничего — вотъ главное безсонница меня все мучаетъ… Иногда по цѣлымъ недѣлямъ не сплю… И устаешь… А то ничего…