Перунъ

Когда, умиротворенный и еще болѣе притихшій, Иванъ Степановичъ вошелъ въ теплящуюся лампадами и восковыми свѣчами и, какъ улей, душистую церковь, служба уже началась. Онъ обмѣнялся вѣжливыми поклонами со знакомыми сестрами, пошептался съ матерью-казначеей, давая ей необходимыя порученія, куда и какія поставить свѣчи — самъ онъ никогда не рѣшался дѣлать это изъ боязни по своей обычной разсѣянности все перепутать и сдѣлать не такъ, — и, все раскланиваясь со знакомыми сестрами и крестьянами и вообще сосѣдями, прошелъ на свое обычное мѣсто, позади кресла игуменьи. Та покосилась на него осторожно и сдѣлала неуловимый знакъ своей молоденькой келейницѣ, которая исчезла куда-то и чрезъ минуту возвратилась съ коврикомъ для Ивана Степановича. Тотъ изъ приличія, какъ всегда, запротестовалъ слегка, но втайнѣ старикъ былъ не только польщенъ, но даже умиленъ этимъ вниманіемъ, а Марья Семеновна почувствовала приливъ грѣховной гордости, что вотъ ея стараго хозяина такъ отличаютъ…

Старый храмъ былъ весь убранъ древлими языческими березками и полевыми цвѣтами, точно лѣсъ зеленый, молодой ворвался въ эти широко раскрытыя окна и затопилъ его своей солнечной радостью. Цвѣты и зелень ласково обвивали всѣхъ этихъ мучениковъ, столпниковъ, дѣвъ непорочныхъ, изсохшихъ аскетовъ съ мученическими глазами и въ жаркомъ воздухѣ стоялъ густой ароматъ ладона, воска и березы, въ окна побѣдно рвались золотые столпы солнечнаго свѣта и ласточки весело щебетали въ закоптѣвшемъ куполѣ, гдѣ царилъ строгій Богъ-Саваоѳъ, хорошо причесанный старецъ съ красивой бородой, въ розово-голубой одеждѣ… И у дверей, весь сѣрый, корявый, съ дикими глазами, точно какой духъ лѣсной, стоялъ въ новыхъ, еще бѣлыхъ лапоткахъ Липатка Безродный, бобыль, полунищій, полурыбакъ, который всѣ и дни и проводилъ по дикимъ лѣснымъ озерамъ и почти разучился говорить по-человѣчески… Неподалеку отъ него виднѣлся монастырскій перевозчикъ Шураль, еще молодой, весь точно бронзовый мужикъ со строгими глазами, никогда ни съ кѣмъ не говорившій — видимо, по какому-то обѣту — ни единаго слова. А спереди богомольцевъ яркимъ, красивымъ взрывомъ выдѣлялась нарядная и прекрасная Ксенія Федоровна, рядомъ съ которой стоялъ и усердно молился Левъ Аполлоновичъ и разсѣянно думалъ о чемъ-то Андрей. Богатѣй изъ Мещеры, толстый Петръ Иванычъ Бронзовъ, бывший старшiй поваръ изъ московскаго «Эрмитажа», въ желтоватой чесучевой парѣ набожно стоялъ рядомъ съ своей тоже толстой, простоватой супругой, сложившей ротикъ бантикомъ и усердно молившейся…

Размягченный душой Иванъ Степановичъ слѣдилъ за торжественнымъ ходомъ богослуженія и слушалъ стройное пѣніе дѣйствительно прекраснаго хора. Служилъ сегодня его любимый священникъ, о. Александръ, — какъ всегда, истово, толково, неторопливо, съ глубокимъ и искреннимъ чувствомъ, которое заражало всѣхъ молящихся. Иванъ Степановичъ очень хорошо зналъ и исторію религій, и Вольтера, и Ренана, и Толстого, и самъ достаточно побунтовалъ въ молодые годы, но теперь и это все потеряло для него всякое значеніе. Никакія усилія, никакой бунтъ сыновъ человѣческихъ — понялъ онъ — не могутъ убить въ людяхъ идеи и чувства Бога, а если ихъ формы служенія Ему несовершенны, то что же въ ихъ дѣяніяхъ на землѣ совершеннаго? Сперва вслѣдъ за Гете онъ думалъ, что das schönste Glück des denkenden Menschen ist das Erforschliche erforscht zu haben und das Unerforschlieche ruhig zu verehren, но потомъ какъ-то само пришло къ нему откровеніе, что unerforschlich въ концѣ концовъ все, все тайна и — радостно онъ смирился. А это, кромѣ того, такъ все прекрасно въ самомъ несовершенствѣ своемъ, такъ утишаетъ уставшую душу человѣческую, такъ ее баюкаетъ, такъ согрѣваетъ…. И онъ сосредоточенно, не развлекаясь, слушалъ бархатные возгласы дьякона и умиленно молился Богу о мирѣ всего міра, о путешествующихъ, недугующихъ, страждущихъ и о предстоящихъ молящихся, ожидающихъ отъ Бога великія и богатыя милости, хотя самъ онъ теперь уже не нуждался ни въ чемъ, ибо обрѣлъ, наконецъ, величайшую изъ милостей неба: глубокій покой и душевный миръ…

Степенно и сосредоточенно молилась сзади стараго хозяина Марья Семеновна — такъ, какъ молятся женщины, не о томъ, о чемъ возглашаетъ дьяконъ, о чемъ поетъ хоръ, а точно совершая въ тайнѣ души какое-то особенное, интимное богослуженіе. Вспоминалась вся жизнь, всѣ грѣхи вольные и невольные, поднималось чувство благодарности къ Богу, что вотъ упокоилъ онъ ее въ тихомъ трудовомъ пристанищѣ, свѣтлой лампадой теплилась въ душѣ надежда, что и впредь Господь не оставитъ ее своей милостью, что дни ея просто разрѣшатся въ мирной и непостыдной кончинѣ и что сможетъ она въ концѣ концовъ дать добрый отвѣтъ на страшномъ судиіцѣ Христовомъ.