Перунъ

И она пошла въ домъ и солнечные зайчики бѣжали по ея стройному тѣлу и тепло тлѣли въ золотистыхъ волосахъ. И сердце Андрея вдругъ мучительно забилось: пусть мучаетъ еще и еще этой своей грубостью, жестокостью, пусть смѣется надъ нимъ, но, Боже мой, какъ она прекрасна и какое счастье было бы умереть за нее какъ-нибудь, отдать ей всего себя! И онъ поймалъ себя на этомъ мятежномъ чувствѣ и ужаснулся: вѣдь это жена человѣка, который былъ ему почти что отцомъ! И онъ поблѣднѣлъ и дрожащими пальцами каталъ и мялъ хлѣбный шарикъ и не слыхалъ Наташи, которая спрашивала его о чемъ-то своимъ тихимъ, нѣжнымъ голоскомъ.

— Что? Клубники? — разсѣянно отвѣчалъ онъ. — Нѣтъ, спасибо, не хочу…

И онъ даже не взглянулъ на дѣвушку…

Наташа — тонкая, блѣдная, съ синими жилками на вискахъ, съ жидкими глазами, въ которыхъ то и дѣло наливались крупныя жемчужины слезъ, — тихонько вышла изъ столовой. Она давно уже любила Андрея тихой, восторженной любовью, о которой никто не догадывался, и теперь, чуя бѣду, страшно мучилась.

— Андрюша… — сдерживая привычное волненіе, проговорилъ старикъ. — Я вотъ уже нѣсколько дней все хотѣлъ переговорить съ тобой о… твоихъ отношеніяхъ къ Ксеніи Федоровнѣ… и вообще о нашихъ отношеніяхъ…

Онъ похолодѣлъ.

— Въ чемъ дѣло, папа? — спросилъ онъ, называя старика такъ по давней и когда-то милой ему привычкѣ.

— Что-то у насъ не налаживается, милый, и это тяжело… — сказалъ старикъ. — Я боюсь, у тебя къ Ксеніи Федоровнѣ недоброе чувство. И я долженъ прямо сказать тебѣ: если ты опасаешься, что ею будутъ нарушены такъ или иначе твои матеріальные интересы…

— Но… этого я не заслужилъ, кажется… — вспыхнулъ Андрей и даже со стула всталъ.

— Извини, мальчикъ… Благодарю… Извини… — съ волненіемъ проговорилъ Левъ Апполлоновичъ. — Очень радъ, что я ошибся. Но это — дѣло и, разъ я началъ говорить, я долженъ и кончить, хотя бы это и было непріятно. Я говорю, что…

— Но, папа, я не хочу говорить объ этомъ…

— А я хочу, милый. Дай мнѣ договорить… Это очень облегчитъ меня. Я хочу, чтобъ ты зналъ мои послѣднія распоряженія: все, что тебѣ было предназначено, твоимъ и останется. Объ этомъ предупреждена Ксенія Федоровна… еще до свадьбы. «Угоръ» — твой, небольшія сбереженія мои — ея. Но, конечно, если ты, ставъ со временемъ хозяиномъ «Угора», не откажешь ей въ гостепріимствѣ, я буду… признателенъ тебѣ. Вотъ и все, милый. А пока постарайся быть съ ней помягче, на сколько возможно, голубчикъ. И ей, и тебѣ, и мнѣ тяжела эта натянутость между нами. Что сдѣлано, то сдѣлано… — тихо прибавилъ старикъ и его прямые глаза стали печальны. — И совершившійся фактъ надо принять спокойно…

И онъ одно мгновеніе точно чего искалъ на смущенномъ лицѣ Андрея, того, о чемъ иногда задавалъ онъ себѣ вопросы, чего опасался, о чемъ не хотѣлъ думать. А Андрей мучительно каталъ дрожащей рукой хлѣбные шарики. А что, если старикъ догадывается?!

Нѣтъ, нѣтъ, надо скорѣе съ этимъ безуміемъ кончить, скорѣе, скорѣе!

— А особенно будь съ ней помягче въ мое отсутствіе… — тихо заключилъ Левъ Аполлоновичъ. — Я ѣду послѣ Троицы въ Москву на нѣсколько дней… А ты — будь поласковѣе…

— Тогда и я поѣду до Москвы вмѣстѣ съ вами… — сказалъ Андрей. А тамъ на сѣверъ… Надо работать…

Левъ Аполлоновичъ тяжело всталъ, слегка ласково пожалъ сверху лежавшую на столѣ руку Андрея и, захвативъ газеты, старчески поплелся въ свой кабинетъ. Тамъ — въ комнатѣ былъ полусумракъ отъ старыхъ липъ за окномъ — все было покойно и привычно. Надъ большимъ, не первой свѣжести столомъ висѣлъ въ тяжелой рамѣ прекрасный портретъ первой жены Льва Аполлоновича: лѣвой рукой она обнимала прелестнаго кудряваго мальчика, — того, что потомъ такъ безсмысленно погибъ на Кавказѣ, — и улыбалась мягкой, немножко разсѣянной улыбкой. Низкій, удобный диванъ и два большихъ книжныхъ шкапа дополняли меблировку. Все было простое, темное, спокойное…

Когда Андрей увидѣлъ его спину, его тяжелые шаги, ему вдругъ стало страшно жаль милаго старика, въ немъ шевельнулось раскаяніе въ чемъ-то, и особенно тяжелой показалась ему та стѣна, что встала между ними въ послѣднее время. Нѣтъ, надо бѣжать, бѣжать, и скорѣе!

Задумчивый, онъ сошелъ съ лѣстницы въ паркъ. Навстрѣчу ему шла красно-пестрая толпа бабъ-пололокъ и, чтобы не встрѣчаться съ ними, онъ свернулъ на боковую дорожку и ушелъ въ густой малинникъ, и сѣлъ машинально старенькую, сѣрую скамейку, которую онъ помнилъ еще ребенкомъ. Вѣтерокъ ласково обдувалъ его голову, и солнце грѣло его, и щебетали надъ ягодникомъ ласточки, и изнемогали подъ обильнымъ цвѣтомъ яблони — зеленая земля томилась «въ яру» и торжествовала. И вновь зароились въ душѣ его прекрасные образы и картины его поэмы.

…Нѣтъ, не медвѣди… Пусть вдругъ изъ бѣлаго, тихаго городка зазвучитъ ему навстрѣчу одинокій колоколъ, полный тоски и призыва. Онъ, задыхаясь, вбѣгаетъ на колокольню, отворяетъ заржавѣвшую дверь и передъ нимъ не семья играющихъ медвѣжатъ, а она, златокудрая, стройная, истомившаяся въ страшномъ одиночествѣ опустошенной земли…