Перунъ

Щелкнула задвижка и пестрымъ клубкомъ, нетерпѣливо визжа и перескакивая для скорости одинъ черезъ другого, на солнечный дворъ вылетѣли любимцы Ивана Степановича: рослый и гибкій, весь точно резиновый, красный ирландецъ сына «Гленкаръ», его собственный желтопѣгій, крупный пойнтеръ «Иракъ III» и молодые наслѣдники его славы «Стопъ II» и «Леди II». Они визжали, лаяли, прыгали, чтобы лизнуть Ивана Степановича непремѣнно въ губы, носились, какъ бѣшеные, по двору, валялись въ росистой травѣ, съ удовольствіемъ чихали, опять съ радостнымъ восторгомъ лаяли На Ивана Степановича и лизали его руки горячими, шершавыми языками. Кракъ, зная, что Иванъ Степановичъ принадлежитъ, собственно, ему, ревниво косился на другихъ, съ достоинствомъ рычалъ, старался стать между Иваномъ Степановичемъ и осаждающими и всячески оттиралъ ихъ. Тогда они начинали теребить массивнаго Рэкса, который терпѣливо сносилъ это тяжелое испытаніе, — только лицо его дѣлалось особенно серьозно и печально…

— А теперь и покормить можно… — сказалъ Иванъ Степановичъ.

— Слушаюсь…

Старикъ, въ сопровожденіи Рэкса, заглянулъ и къ гончимъ, которыя содержались сзади сарая, въ загонѣ, въ которомъ раньше жилъ молодой лось. Восемь багряно-черныхъ костромичей съ волчьими загривками, махая крутыми гонами, лизали руки хозяина сквозь частоколъ и, просясь на волю умильно визжали.

— Ну, ну… — говорилъ онъ, лаская ихъ. — Посидите, посидите, теперь ужъ недолго… Потерпите… У-у, шельмы…

Высокій, сильный, франтоватый Петро, недавно только освободившійся отъ военной службы, второй лѣсникъ Ужвинской стражи, вошелъ въ загонъ съ овсянкой и широко улыбнулся Ивану Степановичу.

— А, Петро, здравствуй… — улыбнулся старикъ. — Постой: что это я хотѣлъ сказать тебѣ? Да, да, да… Вчера намъ изъ Москвы какой-то толстый прейскурантъ прислали, такъ зайди за нимъ, возьми…

— Вотъ благодарю покорно, Иванъ Степановичъ… — широко осклабился Петро. — Вотъ дай вамъ Богъ здоровьица…

У Петро въ жизни были двѣ страсти: охота звѣровая — ради которой онъ въ лѣсникахъ тутъ, на сѣверѣ остался, — и прейскуранты, которые онъ собиралъ всюду, гдѣ только могъ. Онъ проводилъ надъ ними безконечные часы, съ трудомъ — онъ былъ малограмотенъ — читая и перечитывая ихъ, обсуждая цѣны, разсматривая всѣ эти грамофоны, оружіе, будильники, дамское бѣлье, столярные инструменты, антикварныя изданія, письменныя принадлежности, мебель, велосипеды, галстухи, огородныя сѣмена и пр. Его скромное жалованье лѣсника не давало ему возможности купить что-нибудь, но это обстоятельство ни въ малѣйшей степени не мѣшало его блаженству среди всѣхъ этихъ богатствъ, о которыхъ говорилось въ прейскурантахъ. А если въ руки ему долго не попадалось новыхъ прейскурантовъ, онъ начиналъ скучать и, выбравѣ удобную минуту, — больше всего послѣ хорошей охоты, — онъ начиналъ подмазываться къ Ивану Степановичу.

— Иванъ Степановичъ, сдѣлайте милость, выпишите мнѣ вотъ этотъ прискуринтикъ… — и онъ указывалъ на какое-нибудь объявленіе въ газетѣ, которую онъ бралъ у Марьи Семеновны на курево. — Ужъ очень любопытно…

Иванъ Степановичъ писалъ куда слѣдуетъ открытку и скоро почта приносила желанный прейскурантъ — на автомобили, на церковныя облаченія, на лѣсопильные станки — и Петро долго, внимательно и любовно сидѣлъ надъ своимъ новымъ пріобрѣтеніемъ…

Поговоривъ немножко съ Петро, старикъ съ Рэксомъ пошли въ садъ. Легаши тоже увязались было за нимъ, но должны были вернуться на повелительный свистокъ Гаврилы, въ рукахъ котораго они проходили превосходную школу. Рэксъ на свистокъ не обратилъ никакого вниманія: онъ зналъ, что къ нему это относиться не можетъ. Бѣгать, скакать, ластиться, — думалъ онъ грустно о легашахъ, — опять скакать, что за нелѣпая жизнь! А тѣ увивались уже около Гаврилы: онъ подвязывалъ грубый холщевой передникъ — значитъ, сейчасъ овсянка…

Иванъ Степановичъ, все наслаждаясь свѣжимъ, ароматнымъ утромъ, ходилъ между рядами малины, обходилъ яблони, гдѣ въ междурядьяхъ пышно стояли здоровые, хорошо одѣтые кусты крыжовника и всякой смородины: черной, бѣлой, красной, золотистой… Иногда онъ тихонько обламывалъ сухую вѣтку, тамъ снималъ гусеницу, завернувшуюся въ листокъ, тамъ любовался обильнымъ плодоношеніемъ какой-нибудь яблони. И, когда изъ-за лѣсовъ, точно купаясь въ солнечномъ блескѣ, снова долетѣли до него звуки стараго монастырскаго колокола, онъ остановился, оглядѣлъ прекрасный вольный міръ вокругъ себя, эту, всегда его сердцу милую, лѣсную пустыню к большая свѣтлая любовь затеплилась вдругъ въ старомъ сердцѣ и къ этимъ, обвѣшаннымъ еще мелкими яблоками, яблонькамъ, и къ золотымъ лютикамъ, и къ этой парочкѣ нарядныхъ мотыльковъ, къ этимъ зябликамъ, пѣночкамъ, ласточкамъ, малиновкамъ, къ этимъ кучевымъ, въ крутыхъ завиткахъ, облакамъ, которыя великолѣпно громоздились въ лазури надъ синью лѣсной пустыни, ко всему и ко всѣмъ…