Перунъ

…И надъ развалинами жизни человѣческой, надъ милліонами могилъ, надъ милліонами скелетовъ, уже опутанныхъ свѣжей травой и милыми цвѣтами, загорается свѣтлая любовь и солнечная, цвѣтущая земля снова превращается въ свѣтлый Эдемъ, гдѣ среди кроткихъ животныхъ и милыхъ цвѣтовъ бродитъ счастливая чета влюбленныхъ. И онъ говоритъ ей о своей любви старыя, вѣчно новыя слова, которыя чуть было не угасли на землѣ совсѣмъ, навсегда, онъ изступленно цѣлуетъ ея колѣни, ея свѣтлыя одежды, золото ея волосъ и, не умирая, умираетъ отъ блаженства въ ея улыбкѣ…

И героиня его поэмы — опять эта страшная, недоступная женщина, которая живетъ теперь рядомъ съ нимъ и отъ которой онъ долженъ бѣжать на край земли!

— Нѣтъ, видно времячко наше прошло, Варварушка… — раздался за густой, зеленой стѣной малинника недовольный, старческій голосъ Корнѣя, кучера Льва Аполлоновича. — Пора, знать, намъ и въ отставку подавать…

— И то пора, Корнѣй Иванычъ… — отозвалась Варвара. — Теперь мы, старики, не ко двору стали. Залетѣла ворона въ чужіе хоромы и давай все на свой ладъ вертѣть: я ли, не я ли… А спросить: кто ты такая? Нишуха, — рубашки смѣнной не было, какъ тебя въ «Угоръ» то привезли. А теперь замѣсто благодарности — тутъ голосъ Варвары зловѣще понизился, — за пріемышемъ все бѣгаетъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха — глаза бы мои не глядѣли! Давеча по утру, смотрю, идутъ оба изъ бесѣдки старой и хоть бы тебѣ что… О-хо-хо-хо…

— На ето у ихава брата не смотрютъ… — проговорилъ Корнѣй и слышно было, какъ засипѣла его вѣчная трубка. — Возьми вонъ предводителя нашего: открыто живетъ съ двумя и хоть бы что тебѣ…

— О-хо-хо-хо… Послѣднія времена, знать, подходятъ, Корнѣй Иванычъ… Ну-ка, дай-ка мнѣ мочалочки еще — вотъ этотъ рядъ еще подвязать надо… А быть тутъ бѣдѣ, большой бѣдѣ!..

Андрей, какъ воръ, украдкой выбрался изъ малинника…

III. — УТРО НА УЖВИНСКОЙ СТРАЖѢ

По застрѣхамъ завозились голуби и воробьи, пѣтухи усиленно хлопали крыльями и кричали на птичникѣ, послышалось первое, точно сонное щебетанье ласточекъ — значитъ, утро пришло, а такъ какъ во всѣхъ этихъ звукахъ была какая-то особенно бодрая, веселая нотка, то Иванъ Степановичъ, видный писатель, но человѣкъ деревенскій, сразу понялъ, что утро занимается тоже солнечное, веселое. Лежать старику уже надоѣло да и вообще онъ привыкъ вставать съ солнышкомъ: онъ очень любилъ эти утренніе часы, эту золотистую, залитую золотомъ восхода землю, эту особенную тишину во всемъ, это серьозное, чистое, немножко умиленное одиночество… Онъ всталъ, привычнымъ движеніемъ сразу попалъ въ свои теплые и мягкіе «шлепанцы» и, накинувъ легкій, бѣличій халатъ, подарокъ сына, подошелъ къ широкому итальянскому окну. Онъ не ошибся: все въ веселыхъ, золотыхъ, розовыхъ, нѣжно-лиловыхъ, сѣренькихъ кудряшкахъ облаковъ, занималось, дѣйствительно, радостное лѣтнее утро, — точно жаръ-птица, выпорхнувъ изъ-за граней земли, распустила свой пестрый хвостъ по небу, по лѣсамъ, по лугамъ, по полямъ… Онъ распахнулъ окно и нѣсколько мгновеній съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжій воздухъ, полный аромата хвойныхъ лѣсовъ, росы и влажной съ ночи земли, любуясь прекрасной, дикой картиной, которую онъ такъ любилъ. Домъ лѣсничаго стоялъ довольно высоко и изъ него была видна чуть не вся Ужвинская казенная дача, это безбрежное синее море лѣсовъ, эта привольная пустыня съ рѣдкими, одинокими домиками лѣсной стражи и стариннымъ монастыремъ Спаса-на-Крови въ ея дальнемъ углу. «Журавлиный Долъ» былъ погруженъ еще въ утренній сумракъ, Ужва дымилась золотисто-розовымъ туманомъ, а кресты обители и высокія сосны на дальнемъ «Вартцѣ» уже рдѣли подъ первыми лучами еще невиднаго солнца. И изъ-за лѣсовъ, торжественный и чистый, прилетѣлъ первый звукъ колокола…

Иванъ Степановичъ тихонько умылся, одѣлся, сунулъ ноги въ мягкіе, резиновые ботинки — по случаю росы, — и, накинувъ старое, выцвѣтшее, широкое лѣтнее пальто, тихонько, чтобы никого не безпокоить, вышелъ безъ шапки на крыльцо. Легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ совсѣмъ бѣлыми, пушистыми волосами старика, обласкалъ морщинистое лицо съ усталыми голубыми глазами, запутался въ бѣлой бородѣ и пріятной свѣжестью наполнилъ старую грудь. Раньше, въ прожитой, отлетѣвшей жизни, сколько было напряженныхъ поисковъ за ея жгучими, ѣдкими наслажденіями, а теперь вотъ ничего не зналъ старикъ выше этого наслажденія просто дышать свѣжимъ и чистымъ утреннимъ воздухомъ… Старый Рэксъ, тяжелый санбернаръ, увидавъ хозяина, громко зѣвнулъ, неторопливо всталъ, потянулся и, стуча ногтями по лосчатому полу терраски, подошелъ кѣ старику и мокрымъ, холоднымъ носомъ ткнулъ его въ руку, требуя ласки.

— Ну, что, старикъ? Выспался? — ласково потрепалъ его по массивной, умной головѣ Иванъ Степановичъ. — Ну, пойдемъ наводить порядки…