Перунъ

Въ молодые годы жизнепониманіе Льва Аполлоновича было чрезвычайно просто, ясно и твердо: есть Россія, домъ нашихъ предковъ, нашъ домъ и домъ дѣтей нашихъ, и есть другія, ей, большей частью, враждебныя страны. Если Россія хочетъ существовать, она должна, какъ и все, бороться за свое существованіе. Для этого нужно прежде всего, чтобы армія ея и флотъ стояли на должной высотѣ, а для этого, въ свою очередь, нужно, чтобы всѣ люди арміи и флота честно и сурово исполняли свой долгъ до конца, а въ особенности тѣ, кто занимаетъ командные посты. Левъ Аполлоновичъ думалъ, что буря и бой это нормальное состояніе моряка, а штиль, портъ, миръ — исключеніе, временный отдыхъ, подарокъ судьбы. И матросовъ своихъ, и офицеровъ онъ «тянулъ» такъ, что на его крейсеръ «Пантера» даже съ берега всѣ смотрѣли съ замираніемъ сердца. Но онъ отдавалъ себѣ ясный отчетъ въ томъ, что среди морского офицерства, среди всѣхъ этихъ береговыхъ франтовъ съ кортикомъ и карьеристовъ такихъ людей, какъ онъ, очень немного, и тѣмъ суровѣе былъ онъ къ себѣ.

Грянула японская война. Самый близкій другъ его, Ипполитъ Лукоморинъ, командиръ крейсера «Память Чесмы», вмѣстѣ съ эскадрой адмирала Рождественскаго пошелъ на Дальній Востокъ, поручивъ его заботамъ своего единственнаго сына Андрея, тогда молоденькаго гардемарина, и простился съ нимъ на-вѣки: всѣ хорошіе моряки понимали, что безумными правителями эскадра Рождественскаго посылается на гибель, что японцы разстрѣляютъ ее съ безопаснаго для себя разстоянія и что только чудо можетъ спасти обреченныхъ на безславную и безсмысленную гибель. Чуда не случилось и эскадра страшно погибла, а вмѣстѣ съ ней погибъ Лукоморинъ, одинъ изъ лучшихъ моряковъ балтійскаго флота. И тутъ впервые — онъ посѣдѣлъ за время японской войны, — Левъ Аполлоновичъ призадумался и еще смутно понялъ, что если всѣ они исполнятъ свой долгъ до конца, а Петербургъ останется Петербургомъ, то жертва ихъ будетъ жертвой безплодной.

Война закончилась революціей. Возмущенной душой Левъ Аполлоновичъ былъ на сторонѣ потерявшаго терпѣніе народа, но и прирожденная лойяльность, и боязнь революціи въ условіяхъ русской дикости заставили его твердо остаться на своемъ посту. Зашумѣлъ и черноморскій флотъ, почувствовалось броженіе и на борту «Пантеры». Левъ Аполлоновичъ вызвалъ къ себѣ своего единственнаго сына, Володю, служившаго мичманомъ на его кораблѣ. Онъ любилъ сына всей душой и потому «тянулъ» его такъ, какъ не «тянулъ» ни одного изъ своихъ офицеровъ, и сынъ понималъ его, и смотрѣлъ на него преданными и влюбленными глазами. И когда сынъ переступилъ порогъ его каюты, онъ обернулся къ нему, долго, молча, любовно смотрѣлъ въ его красивое, мужественное лицо и, наконецъ, тихо сказалъ:

— Володя, у насъ на борту неблагополучно. Не сегодня, такъ завтра вспыхнетъ бунтъ. Сейчасъ же иди въ минные погреба и будь тамъ безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понялъ меня?

— Понялъ, папа. Все будетъ исполнено.

Отецъ крѣпко сжалъ ему руку и сказалъ:

— Иди!

Онъ не ошибся: на другое же утро, когда крейсеръ шелъ къ кавказскимъ берегамъ, — тамъ волновались горцы, — и когда капитанъ былъ на командирскомъ мостикѣ, матросы вдругъ высыпали всѣ на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись къ мостику со всѣхъ сторонъ. Въ поведеніи ихъ чувствовалась нерѣшительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнулъ на палубѣ красный флагъ.

— Смирно! — рѣшительно крикнулъ съ мостика Левъ Аполлоновичъ. — Слушай всѣ!

И, обратившись къ телефону въ минные погреба, онъ громко сказалъ:

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть! — отвѣчалъ молодой голосъ изъ нѣдръ корабля.

— Приготовьтесь! Если точно черезъ десять минутъ не послѣдуетъ личной отмѣны моего приказанія, вы взорвете корабль…

— Есть, г. капитанъ!

И, выпрямившись, капитанъ крикнулъ въ разомъ смутившуюся толпу:

— Если въ теченіе десяти минутъ вы не выдадите мнѣ всѣхъ зачинщиковъ бунта, корабль будетъ взорванъ… Слышали? — онъ вынулъ часы. — Итакъ, десять минутъ на размышленіе…

Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдѣли: они уже искали виноватаго. Капитанъ съ часами въ рукахъ стоялъ на мостикѣ. Стрѣлка медленно ползла впередъ. Въ минномъ погребѣ, рѣшительный и торжественный, стоялъ молодой мичманъ и не спускалъ глазъ съ циферблата: шесть минутъ… пять минуть… три минуты…

Двѣ минуты…

Предъ командирскимъ мостикомъ стояло восемь человѣкъ связанныхъ матросовъ и вся команда, тихая, смущенная, побѣжденная. И слышенъ былъ только плескъ волны, взрѣзаемой острымъ носомъ быстро бѣгущаго крейсера.

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть, г. капитанъ!

— Вамъ приказано взорвать крейсеръ…

— Такъ точно, г. капитанъ…

— Отставить! — внятно произнесъ командиръ.

— Есть, г. капитанъ! — дрогнулъ голосъ мичмана и изъ молодыхъ глазъ неудержимо брызнули слезы.

— И вы будете безсмѣнно въ минномъ погребѣ до моего личнаго распоряженія…

— Есть, г. капитанъ…