Перунъ

Онъ простился и вышелъ. Лиза задумчиво опустила голову: нѣтъ, повидимому не Элла. И сегодня — надо отдать себѣ справедливость, — она сдерживалась много больше… Но все же этотъ глупый тонъ какого-то превосходства совершенно непозволителенъ!

— Ну, что же нашъ чай? — спросилъ Константинъ Юрьевичъ.

— Чай? — очнулась она. — Нѣтъ, у меня что-то голова разболѣлась, Константинъ Юрьевичъ… Вы лучше идите, а… чай въ другой разъ…

Козлиное лицо криво усмѣхнулось и онъ всталъ. Онъ былъ оскорбленъ. Но — сантименты ни въ какомъ случаѣ! И онъ раскланялся небрежно и вышелъ, а Лиза, заперевъ за нимъ дверь, бросилась на свою бѣленькую кроватку и проплакала до самой ночи…

Невесело было и на душѣ Андрея. Онъ задумчиво шелъ широкой Садовой. На Страстной площади на него чуть не налетѣлъ огромный и роскошный автомобиль. Оглушенный могучей сиреной его, онъ отпрянулъ назадъ, вскинулъ глаза и — остолбенѣлъ: въ автомобилѣ, развалившись на мягкихъ подушкахъ, вся укутанная въ драгоцѣнные мѣха, сидѣла Ксенія Федоровна съ подчеркнуто бѣлымъ лицомъ и ярко-красными, какъ какой-то цвѣтокъ, губами. А рядомъ съ ней сидѣлъ молодой красивый кирасиръ, князь Судогодскій, и, блестя своими золотыми зубами, разсказывалъ ей что-то. Она весело смѣялась въ свою огромную муфту изъ дорогихъ шиншилей…

XXIX. — КРАСНЫЙ ЗВОНЪ

И надъ лѣснымъ краемъ ярче и жарче засіяло солнце. Отшумѣлъ веселый и пьяный мясоѣдъ съ его катаніями и шумными свадьбами и широкій крестьянскій міръ, празднуя возвращеніе добраго Солнца, пекъ круглые, какъ солнце, и жирные блины и передъ постомъ наѣдался ими до отказа. Въ послѣдній день масляницы по всѣмъ деревнямъ дѣти и подростки раскладывали огромные костры и торжественно сжигали на нихъ соломенное чучело зимы, и бѣснуясь вокругъ веселаго, золотого огня, пѣли:

Ахъ, масляница.
Ты обманщица,
Ты сказала: семь недѣль.
Остается одинъ день!
Завтра чистый понедѣльникъ,
Дадутъ рѣдьки хвостъ
И гложи, какъ хошь!
На квасъ да на рѣдьку.
На сѣры щи, —
Сядь да хмыщи!

А серединой улицы, по уже черной дорогѣ, ѣхалъ въ кошевкѣ пьяненькій — заговѣлся!.. — о. Настигай, съ красненькимъ личикомъ, съ ласковыми слезящимися глазками и, размахивая для пущаго воодушевленія правой рукой, пѣлъ во всю головушку:

Ступай, мужъ, домой,
Ступай, голубчикъ м-о-ой!

— Экій попъ озорникъ! — смѣялись, качая головами мужики. — Вотъ озорничище-то!.. Еще поискать такого…

— А чѣмъ онъ больно озорникъ-то? — защищали попика бабы. — Послушай-ка, какія пѣсни-то играетъ… Старинныя, хорошія…

А попикъ закатывалъ:

Эхъ, я наслусился да ра…
Разныхъ птасича-а-а-акъ…

А когда потухли древніе языческіе огни въ честь радостнаго солнца, всѣ мужики и бабы, которые постепеннѣе, ходили тихо по сосѣдямъ и, низко, въ поясъ, а то и въ ноги, кланяясь, смиренно просили другъ у друга прощенія во всѣхъ прегрѣшеніяхъ, и при исполненіи этого стариннаго обряда спускался въ ихъ души свѣтлый и глубокій покой…

А съ понедѣльника — Чистымъ зовутъ его мужики, — по вдругъ притихшимъ деревнямъ началъ свой обходъ «съ постной молитвой» о. Настигай, и читалъ онъ непонятныя, но торжественныя слова, и молился, и на лицѣ стараго грѣховодника была тоже тишина и умиленіе. Но солнце не обращало никакого вниманія на эти усилія людей перестать быть тѣмъ, чѣмъ они были только наканунѣ: съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе грѣло оно все болѣе и болѣе веселѣвшую и пьянѣвшую отъ тепла и солнца землю. И завозились по первымъ проталинамъ грачи, и защебатели, трепеща крылышками, скворцы на старыхъ березахъ, и зачуфыкали по вырубкамъ тетерева, но, когда первое стадо лебедей бѣлыхъ захотѣло было присѣсть на полынью на вздувшемся озерѣ Исехрѣ, сторожкія птицы вдругъ замѣтили по топкимъ берегамъ его небывалое раньше движеніе и шумъ: стучали топоры, падали деревья и, немолчный, стоялъ людской говоръ повсюду. Лебеди торопливо улетѣли. И глухари съ мшистыхъ береговъ озера подались въ крѣпи, и откочевали дальше лоси, и насторожился всякій звѣрь и птица. Мало того: Липатка Безродный, какъ всегда, вышелъ было съ допотопнымъ самопаломъ своимъ глушить щукъ и другую крупную рыбу, которая выходила для нереста въ ручьи и на полои, и тотъ смутился этого новаго многолюдства, шума и суеты по берегамъ его любимаго озера и подался куда-то въ мѣста болѣе глухія…