Перунъ

Въ Лизѣ было собственно двѣ Лизы. Одна Лиза любила ходить по грибы, пѣть въ звонкомъ лѣсу русскія пѣсни, играть въ горѣлки, говорить всякія глупости и хохотать такъ, здорово живешь, безъ всякой причины, а другая Лиза считала непремѣннымъ долгомъ своимъ ходить на концерты Скрябина и мучиться и считать себя круглой дурой потому, что — если говорить по совѣсти — ничего она въ этой странной музыкѣ не понимала и никакого удовольствія она ей не доставляла; одна Лиза могла часами, съ увлеченіемъ, съ восторгомъ возиться съ Марьей Семеновной въ ея пахучей кладовкѣ, варить, солить, мочить, мариновать, увязывать, пробовать всякія съѣдобныя сокровища, а другая Лиза терзалась надъ разногласіями эсъ-эровъ и эсъ-дековъ и никакъ не могла взять въ толкъ, «почему сіе важно въ-пятыхъ»; одна Лиза могла искренно расплакаться, если дуракъ-гребень не хотѣлъ сразу расчесать ея красивыхъ, мягкихъ черныхъ волосъ и швырнуть его, идіота, къ черту въ уголъ, и плакать ночами потому, что никакъ она не можетъ не говорить Андрею дерзостей, а другая Лиза умирала отъ тоски надъ «Божественной Комедіей», изъ которой ея знакомый революціонеръ Константинъ Юрьевичъ съ такой легкостью цитировалъ «Lasciate ogni speranza», надъ «Потеряннымъ Раемъ», надъ Карломъ Марксомъ, который — вотъ проклятый! — написалъ цѣлыхъ три тома «Капитала», одинъ непонятнѣе другого, и шла на рефератъ Евдокіи Ивановны Кукшиной, и спорила съ курсистками и студентками о міровой революціи. Лизѣ кажется, что г-жа Кукшина несетъ плоскій и пошлый вздоръ отъ котораго уши вянутъ, но оглянется — вездѣ внимательныя лица, апплодисменты и на утро во всѣхъ газетахъ: Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна, чтобы ее черти совсѣмъ побрали… И Лиза съ сіяющими глазами начинаетъ апплодировать тоже… И, естественно, Лизѣ кажется, что засѣдать, реферировать, сказать во время «Lasciate ogni speranza», поспорить про Маркса, попасть въ газеты чрезвычайно важно и значительно. И она никакъ не могла понять, какая же Лиза въ ней настоящая, печалилась и изнемогала подъ той, во-истину, непосильной ношей, которую она, подчиняясь чьей-то сторонней и странной волѣ, взваливала на свои молодыя плечи… И что всего хуже, одна Лиза хотѣла бы хоть разъ, но всѣмъ сердцемъ броситься на шею Андрею и, какъ лѣсная мавка-русалка, зацѣловать, заласкать его до смерти, а другая Лиза, Лиза Маркса, г-жи Кукшиной и «Lasciate ogni speranza», презрительно вздергивала кверху свой хорошенькій носикъ и совѣтовала ему, прежде чѣмъ спорить съ ней, прочесть книгу Бебеля о женщинѣ…

— Можно?

Весенняя печаль сразу слетѣла съ хорошенькаго личика. Лиза притворила дверь въ свою бѣлую спаленку, быстро напустила на себя выраженіе совершенно сознательной личности и сказала:

— Пожалуйста!

Въ комнату вошелъ развязно и нагло Константинъ Юрьевичъ. На его козлиномъ лицѣ нагло сіяло золотое пенснэ, а въ красивомъ, небрежно повязанномъ галстухѣ сказывался одновременно и кокетство, и презрѣніе къ буржуазному міру и его гнуснымъ предразсудкамъ. Его очень тянуло къ хорошенькой землячкѣ, но онъ считалъ бы для себя величайшимъ позоромъ обнаруживать какіе-то тамъ сантименты. Въ этомъ словѣ слышалось ему что-то такое отъ сантима, отъ всей этой буржуазной сволочи и вообще чепухи, какъ правильно замѣтилъ это Базаровъ и блестяще подтвердилъ Джонъ-Стюартъ-Милль. Онъ съ аффектированной небрежностью поздоровался съ Лизой, повалился въ кресло и сталъ нагло раскачивать ногой. Это раскачиваніе было неудобно ему, утомительно, но это говорило о его презрѣніи къ предразсудкамъ да, пожалуй, отчасти и къ жизни вообще, это было довольно шикарно…

— Хотите чаю? — спросила Лиза.

— Ну, вотъ… Какъ придешь, такъ непремѣнно чаю… — усмѣхнулся Константинъ Юрьевичъ. — Какъ еще крѣпко сидитъ въ васъ бабушка! А еще современная женщина…

— Пожалуйста! — вздернула Лиза носикомъ. — Я люблю пить чай и безъ всякой бабушки… Хотите или нѣтъ?

— Ну, что же, пожалуй, разъ это доставляетъ вамъ удовольствіе. А вы были вчера на рефератѣ Кукшиной?

— Разумѣется!

— Ну, что, какъ?

— Чрезвычайно, чрезвычайно интересно!

— Да, она бабецъ съ темпераментомъ… — снисходительно замѣтилъ Константинъ Юрьевичъ. — Хотя много еще въ ней сидитъ этой буржуазной маниловщины…

Въ дверь осторожно постучали.

— Войдите!

На порогѣ стоялъ Андрей, исхудавшій и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась къ своему языку: «если ты и теперь мнѣ что напортишь, такъ и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:

— А-а, Андрей Ипполитовичъ… Это очень любезно съ вашей стороны… Давно изъ «Угора»!?

— Только вчера…

Онъ замѣтилъ вдругъ развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тѣнь и въ душѣ потянуло холодкомъ.

— Ну, садитесь… Сейчасъ будемъ пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: какъ у васъ тамъ? Все слава Богу?

— Нѣтъ, не совсѣмъ…

— Что такое?