— Все вы дурачье! Тот, кто тронет пальцем меня и моих гостей, испытает своей шкурой укусы дурры — плети четыреххвостки. А пуштун, которого отстегали по заднице плеткой, какой он там пуштун. Паршивый шакал, а не пуштун. Так слушайте же меня: возьмите цену крови, выкуп — сто пятьдесят рупий — и убирайтесь. Я вижу, большего вы, трусы, не стоите.
— Нет! Рупии его не нужны! Бей!
Снова взметнулись камни и дубины.
— Бегите! — крикнул Сахиб индусу, сорвав с его головы малиновую чалму и швырнув ее в толпу. Ошеломленные неожиданностью, люди шарахнулись назад. Сахиб поднял руки, и вдруг на ярко освещенной мостовой рассыпались блестками монеты. Они прыгали, катились, манили. Люди замерли. И снова Сахиб Джелял швырнул целую горсть золотых, серебряных, медных монет под ноги толпы.
— А-ах! — вырвалось из груди многоликого зверя, и все бросились вперед.
Скрестив руки на груди, Сахиб со снисходительной жалостью взирал на ползающих, барахтающихся, дерущихся кабульцев, стариков и мальчишек, седоусых и юных. Они подбирали деньги, срывая ногти, стараясь выковырнуть монету из щелей в мостовой, громко сопели, ругались. Едва кто-либо поднимался, Сахиб снова вытаскивал из кармана звенящие монеты и снова швырял их на мостовую. Можно было подумать, что в карманах великана вся царская казна. И стыдно сказать: мстительная толпа свободных воинов пуштунов, только что отказавшаяся взять выкуп мести, не смогла удержаться, чтобы не кинуться подбирать из пыли монеты.
Приказав вооруженному слуге светить получше, Сахиб зашагал величественно прочь. Рядом с ним шел всё такой же молчаливый тибетский лама. Никто из толпы и не попытался их остановить. Они шагали быстро и вскоре вышли на сравнительно широкую, скудно освещенную улицу.
Здесь лама впервые заговорил:
— А кабульцы его сразу вывели на чистую воду.
— Посмел приехать. Видно, важные дела, если не побоялся. Пуштуны не любят псов-инглизов, а он пес из псов.
— Храбрая наглость и… спеси сколько угодно. А дела у него серьезные, иначе бы не явился сюда. Здесь много беженцев из племени моманд. Бежали со своих гор после разгрома. Сердца их разрываются от жажды мести. И надо же было ему полезть к ним навстречу. Вот что значит презирать людей…
— Смерть лизала ему губы. И он заслужил смерть. У него по локти руки в крови арабов, турок, индусов, афганцев. Его давно пора отправить в ад. Вы… только вы остановили возмездие… Если бы не вы, если бы не ваше слово… рок его не миновал бы сегодня…
— Нельзя… — усмехнулся тибетец и, показав на шедшего впереди с фонарем патана, тихо добавил: — Кругом уши. Предположим, англо-индийский коммерсант Шоу, или как его… не будем произносить его имя вслух… не ушел бы от расправы… Предположим, ему устроили бы ташбуран. Предположим, он не явился бы для разговоров в Кала-и-Фатту. Ну, а дальше? Что пользы? Приедет из Пешавера другой коммерсант в малиновой чалме, договорится о том же с эмиром. А мы этого нового коммерсанта не знаем. А Пира мы знаем. Да, приятелями теперь стали. Выручили его из беды.
ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ СПОРЫ
Поздно плакать в норе змея.
Он больше царь, чем сам царь, которым он управляет и, словно ребенка, ведет за руку.
«Бог мой, какой отвратительный смех!» — думал Сахиб Джелял, глядя на муллу Ибадуллу. Тошнило от такого смеха. Он корчился сам и вызывал смехом корчи у собеседников.
Отчаянным усилием воли Сахиб Джелял напрягал силы, чтобы самому не захохотать.
Так смеются лишь юродивые. А мулла Ибадулла Муфти и впрямь юродивый, настоящий дивона. Разве поведение его на «зикрax» не говорило, что он умалишенный, впавший в идиотизм? Он смахивал на пресмыкающееся, родившееся в грязи.
Смех идиота, а идиотом его не назовешь. Из-под гущины бровей карие с красной искрой глаза Сахиба Джеляла впивались в искореженные гримасой смеха черты лица Ибадуллы. Сахиб смотрел и удивлялся вновь и вновь. Удивительно! Такой идиотский смех, такой конвульсивный танец лицевых мускулов, судорожные движения, желтая пена на губах, икота, взвизги… А ведь внешность у него даже красивого человека, если не брать в расчет глаза. Суетливые зрачки, пунцовые ободки век напоминают воспаленные глазки камышового кабана.
Что сказал бы мулла Ибадулла — святой шейх, ишан, духовный наставник самого эмира, если бы ему сказали, что у него глаза самого поганого из поганых, по мусульманским понятиям, животного?