Перешагни бездну

Его, муллу Ибадуллу, молодым не назовешь. Возраст его вполне зрелый: у него приятная бородка, монгольские отвислые усики, слегка скрадывающие чрезмерную пухлость жирных щек, чистый без морщин лоснящийся лоб под щегольской чалмой. Он здоровый жизнелюбивый человек. Обычно манеры его выдержаны, вкрадчивы. Разве только во время «зикров» он позволяет повышать голос. Да и голос у него низкий, стелющийся бархатной дорожкой, совсем как у бачей — танцоров. Почему пришла мысль о женоподобных бачах? Да потому, что поговаривали о неестественной привязанности его высочества Сеида Алимхана в прошлом к Ибадулле — ныне мулле Ибадулле Муфти — Высокой степени сеидского достоинства, сочетанию Чистоты и Величия, благородному потомку князя пророков, знатоку наук внешнего и внутреннего значения, господину шейху. Милость ему и благоволение аллаха! Духовник повелителя государства не подлежит суду людей, ему все дозволено. Сахиба Джеляла тошнило. Он испытывал отвращение к подлости — нравственной ли, физической ли — безразлично.

А мулла Ибадулла все смеялся. Смех его становился все более неприятным, жестким. Глаза его встретились с глазами Сахиба Джеляла. Смех оборвался.

— Э, господин купец, — тихонько наседал, утирая рукавом халата пену с губ, мулла Ибадулла, — а ведь вы, господин купец, и не купец вовсе. Мы знаем.

И кабаний глазок подмигнул лукаво. Сахиб Джелял выжидательно смотрел, не отводя глаз и ни разу не моргнув. А ведь весь их разговор во время чаепития смахивал больше на допрос, чем на мирную беседу. К тому же этот смех! Странный, вроде ничем не вызванный.

— В ваших почтенных рассуждениях, — вкрадчиво сказал Сахиб Джелял, превозмогая внутреннюю дрожь, — баланс смерти превышает баланс жизни. А вам известно, что торговля, соизволением пророка нашего Мухаммеда, — почтенное занятие для живых.

Хихикнув напоследок, мулла Ибадулла заюлил:

— Э, вы — бездна премудрости. Ваше глубокомысленное изречение я прикажу записать на пергамент.

Взгляд муллы Ибадуллы сделался еще более колючим. Будто невзначай мулла спросил:

— А где ваш дом?

— Волею аллаха, наш дом в Самарканде.

— У большевиков! Значит… э… вы, господин купец, большевик!

— Волею аллаха, в стране Советов проживают легионы мусульман. Но разве это значит, что каждый проживающий там большевик?

— Господину купцу по душе Советы и безбожный советский строй?

— А имамы Бухары и Самарканда, отправляющие службы в мечетях, разве они не проявляют уважения к советским властям?

— Вы большевик!

— Высокомерие сбивает с пути истины людей, но мы — коммерсант. И мы торгуем там, где прибыль. И нас не касается, кто в стране правитель. Персидский ли, тибетский ли, турецкий… лишь бы они не лишали нас прибылей.

Он ждал нового вопроса, столь же придирчивого, но мулла Ибадулла молчал. Взглядом он уперся в ковер и перебирал пальцами-коротышками зерна четок из черного камня. Молчание долго не нарушалось.

Вдруг мулла Ибадулла встрепенулся, сунул в сторону Сахиба Джеляла обыкновенные конторские счеты и хрюкнул:

— Кладите! — Он схватил лежащий на столике листок, ткнул в сторону пальцем. — Кладите, э, пять, э, в Гиждуване, три в Дагбите, э, вы знаете Дагбит, господин купец? Э, бисмилля! Шесть в Нурате, еще одна в Нурате…

Он называл цифры. И каждый раз с присвистом выдыхал — «бисмилля!» Он остановился наконец и принялся гримасничать:

— И вы, господин купец, не любопытствуете, что такое пять, э, три… восемь. Что это такое? В чем суть?

— Это дано знать вам, господин Ибадулла.

— А вы не из любопытных.

— Пустые слова нас не занимают.

— Э, сколько там у вас?

— Шестьдесят два.

— Знайте, господин купец, господин большевик, шестьдесят два — это шестьдесят две головы!

Сахиб Джелял вопросительно посмотрел на Ибадуллу.

— Да, шестьдесят две отрезанных головы, э, э, головы вероотступников. Так есть! И так будет! Бисмилля! Отказавшемуся сражаться с неверными, э, отрубить голову!

Осклабившись до ушей, он угрожающе придвинулся к самому лицу Сахиба Джеляла.

— Меч! Меч! Ключ к небу и аду! Извлекший меч из ножен награждается, э, за истинную веру! Пророк назвал мир нивой. Усердствуй, э, с мечом на ниве!

Он громко всхлипывал. Он весь горел и подергивался. Так дергаются больные падучей. Только вот сейчас сидел на шелковом тюфячке с подбритыми пухлыми румяными щеками-яблоками, со стамбульской пристойной бородкой почтеннейший мулла, достойный проповедник коранической мудрости. И вот уже диковатый, гримасничающий дервиш, готовый кинуться на окружающих, готовый царапать, рвать, душить. И трудно было найти в бурчании, исходящем из его груди, в обезьяньих выкриках какой-либо смысл.

— Грр! Хрр! Бух-р-ск… Народ… Хррр! Эээ! Слаб ногами… Гы-ы! Га-а-а оробел, скис! Ур! Ол! Э-э-э… плеть семихвостку сюда, палок сюда! Взбодрить… а-а-а… Кровью умыть морды! Кяфиры неблагодарные! Богопротивные! Уничтожить! Раздавить! Хрр… Ты, ты, кяфир! Большевик! Ты! Ты! Ты!

Он весь извертелся, не вставая с места, изъерзался. И зыркал глазками суетливо, в то же время трезво выпытывая, залезая в чужие мысли. Он не верил Сахибу Джелялу.