Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Затем – погруженная в темноту комната. Подле меня храпит женщина. Дыхание у нее неровное, будто она в полудреме или вовсе не спит, а только изображает храп. Плетенная из тростника кровать застелена мешками, от которых разит мочой, словно их никогда не проветривали; саржевая подушка, набитая грубым волокном или шерстью, пропиталась потом и задеревенела.

Голые ноги женщины касались моих коленей, а дыхание – лица. Я оперся о твердокаменную подушку и сел в постели.

– Не спите? – спросила женщина.

– Не хочется. Я весь день проспал. Где ваш брат?

– Ходит где-то. Сами слышали, куда он собирался. Пожалуй, сегодня не придет.

– Значит, все-таки ушел? Не послушал вас?

– Да. Может, и не вернется больше. Все они сперва так говорили. Схожу, мол, туда, схожу сюда. А в конце концов так далеко забредут, что уж не воротятся. Он давно порывался уйти – вот, видно, и настало время. А меня втихомолку бросил на ваше попечение. Улучил момент. И про телка бродячего – отговорка. Не вернется, сами увидите.

Я хотел сказать: «Что-то мне нехорошо, пойду глотнуть воздуха», однако взамен произнес:

– Не волнуйтесь. Вернется.

Когда я встал с кровати, женщина сказала:

– Я вам в кухне поесть оставила. Там немного, но заморить червячка хватит.

На углях я обнаружил кусок копченого мяса и несколько лепешек.

– Все, что смогла для вас найти, – донеслось из комнаты. – Выменяла у сестры на две чистые простыни – от матери достались, давно уж. За ними-то она и приходила. Та женщина, которая вас испугала. Только я при Донисе не хотела говорить.

Черное небо, усыпанное звездами. И по соседству с луной – та, что всех больше.

– Ты меня слышишь? – тихо спросил я.

И ее голос ответил:

– Где ты?

– Здесь, в Комале. С теми, кого ты знала. Видишь меня?

– Нет, сынок, не вижу.

Казалось, голос звучит отовсюду, теряясь где-то за краем земли.

– Я не вижу тебя.

Вернувшись на ту половину, где спала женщина, я вызвался лечь на прежнем месте в углу.

– Кровать у вас все равно жесткая, точно на досках спишь. Если понадоблюсь – зовите.

– Донис не вернется, – промолвила она. – Я по глазам прочла. Только и ждал, когда кто-нибудь явится, чтобы уйти. Теперь ты будешь обо мне заботиться. Или, может, не хочешь? Иди сюда, ляг со мной.

– Мне и здесь хорошо.

– Лучше полезай на кровать. Там тебя клещи заедят.

Тогда я поднялся и лег с ней.

Посреди ночи я проснулся от жары. Меня заливал пот. Тело женщины, вылепленное из праха, покрытое коркой пыли, теряло форму, постепенно растекаясь в лужицу грязи. Она исходила потом, и я буквально плавал в нем, борясь за каждый глоток воздуха. Тогда я встал с кровати. Женщина спала. Изо рта у нее вырывалось бульканье, напоминавшее предсмертный хрип.

Я вышел на улицу подышать, однако и там не было спасения от липнущей к телу жары.

Дуновения воздуха тоже не было, только тишина и отупляющая духота августовского зноя.

Приходилось глотать один и тот же воздух: в попытке его удержать я прикрывал рот ладонями. С каждым вдохом и выдохом воздуха становилось меньше, пока наконец тоненькая струйка безвозвратно не просочилась у меня между пальцами.

Отлетела навсегда.

Помню, как увидел над головой нечто вроде воронки из клубящихся облаков, а затем, омытый их пенистой массой, погрузился в туман забытья.

– Хочешь сказать, что умер от удушья, Хуан Пресиадо? Тебя нашли на площади, далеко от жилища Дониса. И он был со мной, говорил, что ты прикидываешься мертвым. Вдвоем мы оттащили тебя, уже окоченевшего, в тень галереи; тело сведено судорогой, как у тех, кто помер от испуга. Кабы той ночью было нечем дышать, нам не хватило бы сил тебя нести, а тем более – похоронить. Но сам видишь – похоронили.

– Верно, Доротео. Говоришь, тебя зовут Доротео?

– Вообще-то меня зовут Доротея. А впрочем, без разницы.

– Так и есть, Доротея. Меня убили нашептывающие голоса.

«Там увидишь мой любимый край. Дорогие сердцу места, где истомилась я в мечтах. Городок возвышается над равниной, сверкая изумрудной зеленью листвы, точно шкатулка с драгоценными воспоминаниями. Любой захотел бы жить там вечно, сам убедишься. Предрассветные и утренние часы, дни и ночи всегда неизменны, только дышится по-разному, и вместе с воздухом меняется цвет вещей. А ход жизни такой тихий, словно сама жизнь – не более чем шепот…»

– Да, Доротея. Меня погубил шепот. Хотя я уже был сам не свой от страха. Он завладевал мною постепенно и наконец сделался невыносим. Когда к этому прибавились голоса, у меня ум за разум зашел.