Затем – погруженная в темноту комната. Подле меня храпит женщина. Дыхание у нее неровное, будто она в полудреме или вовсе не спит, а только изображает храп. Плетенная из тростника кровать застелена мешками, от которых разит мочой, словно их никогда не проветривали; саржевая подушка, набитая грубым волокном или шерстью, пропиталась потом и задеревенела.
Голые ноги женщины касались моих коленей, а дыхание – лица. Я оперся о твердокаменную подушку и сел в постели.
– Не спите? – спросила женщина.
– Не хочется. Я весь день проспал. Где ваш брат?
– Ходит где-то. Сами слышали, куда он собирался. Пожалуй, сегодня не придет.
– Значит, все-таки ушел? Не послушал вас?
– Да. Может, и не вернется больше. Все они сперва так говорили. Схожу, мол, туда, схожу сюда. А в конце концов так далеко забредут, что уж не воротятся. Он давно порывался уйти – вот, видно, и настало время. А меня втихомолку бросил на ваше попечение. Улучил момент. И про телка бродячего – отговорка. Не вернется, сами увидите.
Я хотел сказать: «Что-то мне нехорошо, пойду глотнуть воздуха», однако взамен произнес:
– Не волнуйтесь. Вернется.
Когда я встал с кровати, женщина сказала:
– Я вам в кухне поесть оставила. Там немного, но заморить червячка хватит.
На углях я обнаружил кусок копченого мяса и несколько лепешек.
– Все, что смогла для вас найти, – донеслось из комнаты. – Выменяла у сестры на две чистые простыни – от матери достались, давно уж. За ними-то она и приходила. Та женщина, которая вас испугала. Только я при Донисе не хотела говорить.
Черное небо, усыпанное звездами. И по соседству с луной – та, что всех больше.
– Ты меня слышишь? – тихо спросил я.
И ее голос ответил:
– Где ты?
– Здесь, в Комале. С теми, кого ты знала. Видишь меня?
– Нет, сынок, не вижу.
Казалось, голос звучит отовсюду, теряясь где-то за краем земли.
– Я не вижу тебя.
Вернувшись на ту половину, где спала женщина, я вызвался лечь на прежнем месте в углу.
– Кровать у вас все равно жесткая, точно на досках спишь. Если понадоблюсь – зовите.
– Донис не вернется, – промолвила она. – Я по глазам прочла. Только и ждал, когда кто-нибудь явится, чтобы уйти. Теперь ты будешь обо мне заботиться. Или, может, не хочешь? Иди сюда, ляг со мной.
– Мне и здесь хорошо.
– Лучше полезай на кровать. Там тебя клещи заедят.
Тогда я поднялся и лег с ней.
Посреди ночи я проснулся от жары. Меня заливал пот. Тело женщины, вылепленное из праха, покрытое коркой пыли, теряло форму, постепенно растекаясь в лужицу грязи. Она исходила потом, и я буквально плавал в нем, борясь за каждый глоток воздуха. Тогда я встал с кровати. Женщина спала. Изо рта у нее вырывалось бульканье, напоминавшее предсмертный хрип.
Я вышел на улицу подышать, однако и там не было спасения от липнущей к телу жары.
Дуновения воздуха тоже не было, только тишина и отупляющая духота августовского зноя.
Приходилось глотать один и тот же воздух: в попытке его удержать я прикрывал рот ладонями. С каждым вдохом и выдохом воздуха становилось меньше, пока наконец тоненькая струйка безвозвратно не просочилась у меня между пальцами.
Отлетела навсегда.
Помню, как увидел над головой нечто вроде воронки из клубящихся облаков, а затем, омытый их пенистой массой, погрузился в туман забытья.
– Хочешь сказать, что умер от удушья, Хуан Пресиадо? Тебя нашли на площади, далеко от жилища Дониса. И он был со мной, говорил, что ты прикидываешься мертвым. Вдвоем мы оттащили тебя, уже окоченевшего, в тень галереи; тело сведено судорогой, как у тех, кто помер от испуга. Кабы той ночью было нечем дышать, нам не хватило бы сил тебя нести, а тем более – похоронить. Но сам видишь – похоронили.
– Верно, Доротео. Говоришь, тебя зовут Доротео?
– Вообще-то меня зовут Доротея. А впрочем, без разницы.
– Так и есть, Доротея. Меня убили нашептывающие голоса.
– Да, Доротея. Меня погубил шепот. Хотя я уже был сам не свой от страха. Он завладевал мною постепенно и наконец сделался невыносим. Когда к этому прибавились голоса, у меня ум за разум зашел.