Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Твоя правда, я отправился на площадь, привлеченный гомоном толпы. Я действительно верил, что там люди. Рассудок мне уже не принадлежал; помню, как цеплялся за стены, словно шел на руках. Ощущение было такое, что стены источают шепот: он сочился сквозь трещины и облупившуюся штукатурку. Я слышал голоса – неясные, приглушенные; они что-то говорили мне мимоходом, однако слова сливались в неразборчивый гул. Отойдя от стен, я вышел на середину улицы, но голоса по-прежнему звучали совсем рядом, будто у меня за спиной или впереди. Я не чувствовал зноя, как сказал тебе раньше; напротив, мне стало холодно. С той минуты, как я ушел из дома женщины, с которой делил ложе – и которая на моих глазах растаяла в луже пота, – с тех самых пор я не мог отделаться от озноба. С каждым шагом он пробирал меня все сильнее и сильнее, до мурашек. Я ощутил желание повернуть назад, в тепло, однако вскоре понял, что холод идет изнутри: сама кровь стынет в жилах. «От страха», – понял я. Потом услышал царящее на площади оживление и решил, что в толпе страх пройдет. Вот почему вы нашли меня там. Значит, Донис все-таки вернулся? Та женщина была уверена, что больше его не увидит.

– Мы нашли тебя уже утром. Откуда он явился – не знаю. Не спросила.

– В общем, когда я наконец попал на площадь, то подошел к галерее и привалился к одной из колонн. Вокруг никого не было, хотя говор по-прежнему не смолкал, точно в базарный день. Ровный монотонный гул, похожий на шелест ветра в кроне дерева, ночью, когда не видно ни дерева, ни ветвей, а только ветер шумит. Да, именно. Я застыл на месте. А бормотание все приближалось, окутывало меня плотным облаком, словно пчелиный рой. И тут среди шума я различил отдельные слова: «Помолись за нас Господу». Их я услышал отчетливо. Душа моя застыла от ужаса. Вот почему вы нашли меня мертвым.

– Лучше бы ты остался дома. Зачем ты сюда приехал?

– Я уже сказал: чтобы разыскать Педро Парамо. Своего отца, если верить слухам. Меня привели фантазии.

– Вот как? Фантазии дорого обходятся. Из-за них я свой век влачила дольше срока. Всё о сыночке грезила – вот и поплатилась, потому что оказался он еще одной несбывшейся фантазией. После смерти есть время хорошенько поразмыслить и до всего дойти умом. Мне ведь Господь даже своего угла не дал. Только жизнь долгую да тяжкую. Скиталась я, неприкаянная, туда-сюда и каждый раз с тоской на людей поглядывала, точно искала, не прячет ли кто моего ребеночка. А всему виной горькая фантазия. Две их у меня было: одна «сладкая», а другая «горькая». Сперва грезила я, что у меня есть сынок. Всю жизнь твердо в это верила. Да и как усомниться, если чувствовала его, тепленького, в своих руках; и ротик у него, и глазки, и ручки – всё на месте. Долго забыть не могла, как подрагивают под пальцами его сонные веки и бьется сердечко. Куда ни пойду, везде ребеночка с собой брала: запеленаю в шаль и несу. А потом вдруг исчез он. На небесах сказали, мол, ошиблись: сердце мне дали материнское, а лоно – блудницы. И вот другая фантазия: будто попала я на небо и высматриваю, не мелькнет ли среди ангелов лицо моего сыночка. Куда там. Не отличить их друг от друга, точно из одного теста вылеплены. Дай, думаю, спрошу. Приблизился тогда ко мне один из святых угодников и, ни слова не говоря, руку в самое нутро запустил, будто из воска оно. Затем вынул оттуда вроде как скорлупку ореховую и показывает: «Вот тебе доподлинное свидетельство».

Чудно, знаешь ли, они там наверху выражаются, хотя понять можно. Я уж приготовилась ответить, что это желудок мой усох от голода и лишений. Но тут другой угодник схватил меня за плечи и к выходу подталкивает: «Ступай, дочь моя, погуляй еще по земле, да постарайся не грешить – из чистилища до срока выйдешь».

Вот такая «горькая» фантазия. Стало мне ясно, что никакого сына-то и не было. Только поняла я это слишком поздно, когда спина согнулась в три погибели, голова в плечи ушла, а ноги уже не носили. В довершение ко всему городок наш пустеть начал; народ подался в другие края, и жить мне без милостыни стало не на что. Поэтому села я ждать смерти. А как мы тебя нашли, так мои кости наконец успокоились. «Никого там не потревожу. Небось и не заметят», – подумала я. Сам видишь, даже землицы на меня не потратили: похоронили нас в одной могиле, и так славно я промеж твоих рук уместилась. Прямо здесь, в уголке. Только, пожалуй, это мне следовало тебя обнять. Никак дождь наверху пошел? Слышишь, барабанит?

– Такое чувство, будто над нами ходит кто-то.

– Не пугайся. Теперь тебе некого бояться. Лучше подумай о приятном, а то долго нам еще здесь лежать.

Рано утром на поля тяжело упали первые капли, гулко впечатываясь в мягкие рыхлые борозды пашен. Над самой землей пролетел пересмешник и зарыдал, подражая детскому плачу; немного погодя донесся его изможденный стон, а затем вдалеке, там, где горизонт уже начал светлеть, раздались гиканье, взрыв смеха и очередное стенание.