Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– Должно быть, там снаружи погода теперь изменилась. Мать рассказывала, что во время дождя все здесь так и сверкает, а воздух полнится благоуханием молодой зелени. Говорила: нахлынут волной облака, обрушатся на землю и расцветят ее другими красками… Маме, прожившей в этом городке все детство и лучшие годы, не довелось тут упокоиться. Вот, меня взамен отправила. А я даже неба толком не увидел, Доротея. Забавно, правда? Уж оно-то, по крайней мере, такое, как было при ней.

– Не знаю, Хуан Пресиадо. Я столько лет не поднимала головы, что позабыла о небе. А хоть бы и подняла, какая с того польза? Небо высоко, а зрение у меня все равно плохое; я уже тому радовалась, что землю вижу. Да и утратила я к нему всякий интерес с тех пор, как падре Рентериа заявил, что не видать мне Божьей благодати. Даже издали… Знаю, много на мне грехов. Только не стоило ему такое говорить. Жизнь и без того сплошная мука. Одной надеждой спасаешься, что после смерти отправят тебя отсюда в лучший мир; а когда захлопнут вот так перед носом дверь, а единственная открытая – в ад ведет, то и вовсе не рождаться бы… Так что, Хуан Пресиадо, мне и здесь не хуже, чем на небесах.

– А душа? Куда, по-твоему, она делась?

– Наверное, по земле бродит вместе с другими да среди живых ищет, кто бы за нее помолился. Может, ненавидит меня за свою участь горькую. Невелика беда! Совсем измучилась я из-за нее угрызениями. И кусок-то в горло не лез, и ночи не спала: всё думы тревожные докучали – о грешниках в аду и тому подобном. А когда села я ждать смерти, принялась душа умолять, чтобы я встала и дальше влачила свою жизнь, будто на чудо какое уповала, которое смоет мои грехи. Я даже не шелохнулась: «Здесь, – говорю, – мой путь окончен. Нет у меня больше сил». И рот открыла: пускай отлетает. Она и отлетела. Мне в ладони только ниточка крови упала, которая ее с сердцем связывала.

В дверь комнаты постучали, однако он не ответил. Потом уже принялись колотить во все двери, поднимая людей. Торопливые шаги Фульгора – он узнал их – на миг замерли, словно тот раздумывал, не постучать ли еще раз. Затем поспешили к воротам.

Неразборчивые голоса. Медленное шарканье ног, как если бы тащили что-то тяжелое.

Приглушенная возня.

Ему вспомнилась отцовская смерть: тогда – тоже ранним утром, подобным этому, – в открытую дверь проникал пепельно-серый свет, тоскливый, как и сам день. В дверном проеме застыла женщина. Мать, которую он уже позабыл, твердила ему снова и снова, давясь слезами: «Твоего отца убили!» Ее дрожащий, надорванный голос еле держался, связанный только ниточкой рыданий.

Он не любил возвращаться к этому воспоминанию: следом сыпались другие, точно зерно из лопнувшего мешка, – попробуй удержи. Смерть отца влекла за собой последующие смерти, и в каждой чудилось его растерзанное лицо: один глаз выбит, во втором застыло мстительное выражение. Воспоминания шли бесконечной вереницей, пока трагическая гибель отца не исчезла из памяти, потому что не осталось тех, кто напомнил бы о ней.

– Кладите сюда! Нет, не так. Головой в другую сторону. Эй, ты! Чего ждешь?

Говорили вполголоса.

– А он?

– Спит. Не будите. Постарайтесь не шуметь.

Но он уже стоял, возвышаясь над всеми, и наблюдал, как суетятся, кладут замотанный в старые мешки, стянутый бечевкой куль, похожий на обернутого в саван покойника.

– Кто это?

– Мигель, дон Педро, – ответил, приблизившись, Фульгор Седано.

– Что с ним сделали? – крикнул он, ожидая услышать: «Его убили». И уже почувствовал, как внутри безудержной волной вскипает гнев.

Однако вместо этого Фульгор тихо молвил:

– Никто его и пальцем не тронул. Он сам виноват в своей смерти.

– Из-за коня расшибся, – пояснил один из мужчин.

Свет керосиновых ламп разгонял тьму. Сбросив матрас, покойника водрузили на кровать: он лежал прямо на голых досках, избавленный от веревочных пут, за которые поднимали и несли тело. Руки мертвеца пристроили на груди, лицо накрыли черной тканью. «Вид у него куда внушительней, чем был при жизни», – подумал Фульгор.

Педро Парамо некоторое время стоял с отсутствующим выражением лица. Где-то над ним проносились одна за другой несвязные, безотчетные мысли. Наконец он произнес:

– Вот и настал час расплаты. Что ж, быстрее начнешь – быстрее закончишь.

Когда он, чуждый скорби, благодарил собравшихся в патио людей, дыхание у него ни разу не пресеклось, а голос, заглушающий женские всхлипы, ни на миг не дрогнул. Затем ночь погрузилась в тишину, и слышно было только, как бьет копытами рыжий конь Мигеля Парамо.

– Завтра отправь жеребца на убой, чтобы не маялся, – приказал он Фульгору.

– Хорошо, дон Педро. Его можно понять. Верно, страдает, бедолага.

– Я тоже так думаю, Фульгор. И скажи заодно этим кумушкам, пусть поменьше голосят – ишь какой вой подняли по моему покойнику. Будь он их, сразу охоты поубавилось бы.

Пройдет много лет, и падре Рентериа вспомнит, как лежал тогда на жесткой кровати, не смыкая глаз, пока бессонница наконец не выгнала его из дому. Это было в ночь смерти Мигеля Парамо.