Печорин и наше время

Опять он «принимает вид», но то, что он говорит, уже не иг­ра: ведь совеем недавно мы видели похожие признания в его дневнике; он искренен с Мери, хотя играет, кокетничает своей искренностью. Но тем не менее Грушницкому он бы не стал рассказывать того, что рассказывает сейчас княжне Мери. Мо­жет быть, и Верперу бы не стал.

Мы уже говорили, что исповедь Почорина почти дословно совпадает с исповедью Александра Гадина из драмы «Два брата». Если сравнить текст пьесы и текст романа, можно хоть немножко представить себе, как работал Лермонтов.

«Да!., такова была моя участь со дня рождения... всс читали па моем лице какие-то признаки дурных свойств, которых не было... но их предполагали — и они родились. Я был скромен, меня бранили за лукав­ство — я стал скрытен. Я глу­боко чувствовал добро и зло — никто меня не ла­скал — все оскорбляли — я стал злопамятен. Я был угрюм — брат весел и от- крытен — я чувствовал себя выше его — меня ставили ниже — я сделался завист­лив. Я был готов любить весь мир — меня никто не любил — и я выучился нена­видеть. Моя бесцветная мо­лодость протекла в борьбе с судьбой и светом. Лучшие мои чувства, боясь насмеш­ки, я хоронил в глубину сердца... они там и умерли; я стал честолюбив, служил долго... меня обходили; я пустился в большой свет, сделался искусен в науке жизни — а видел, как другие без искусства счастливы: в груди моей возникло отчая­нье,— не то, которое лечат дулом пистолета, но то от­чаянье, которому нет лекар­ства ни в здешней, ни в будущей жизни; наконец я сделал последнее усилие,— я решился узнать хоть раз, что значит быть любимым...»

«Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали па моем лице при­знаки дурных свойств, ко­торых не было: но их пред­полагали — и они родились. Я был скромен — меня обви­няли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувство­вал добро и зло; никто меня но ласкал, всс оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм,— другие дети весе­лы и болтливы; я чувство­вал себя выше их,— меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов лю­бить весь мир,— меня никто не понял: н я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борь­бе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмеш­ки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружи­ны общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счаст­ливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тог­да в груди моей родилось от­чаяние — но то отчаяние, ко­торое лечат дулом пистоле­та, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любез­ностью и добродушной улыб­кой».

(Курсив мой, — Н. Д.)

Первое, что бросается в глаза, когда начинаешь сравнивать две исповедп, то, что Печорин гораздо более сдержан и более точен, чем Александр Радин. В драме «Два брата» — «такова была моя участь со дня рождения», в «Герое нашего времени» — «с самого детства»; это сказано менее красиво, но более точно: никто не помнит себя «со дня рождения», все помнят с детства. «Меня бранили за лукавство» и «меня обвиняли в лукавстве» — второе слово опять точнее, потому что за лукавство не бранят, в нем именно обвиняют. Если у Александра Радина был брат, сравнение с которым оказывалось для него невыгодным: «Я был угрюм — брат весел и открытен», то Печорин сравнивает себя ие с одним ребенком, а со всеми другими детьми, которые были «веселы и болтливы»,— это слово, конечно, гораздо вернее передает детскую психологию, чем неудачное слово «открытен». «Я был готов любить весь мир — меня никто не любил»,— говорит Радии: «меня никто не понял»,— признается Печо­рин, и его признание трагичней, потому что общее непонима­ние страшней общей нелюбви.

В исповедп Печорина длинные предложения Радина сокра­щены, убраны тире и многоточия, самый стиль ее стал сжатым, лаконичным. Александр Радии — еще романтический герой, от­сюда в его исповеди более громкие слова, чем у Печорина: «молодость... протекла в борьбе с судьбой и светом» — это очень пышно звучит, но насколько убедительней говорит Печо­рин: «в борьбе с собой и светом», — может быть, эта борьба посложней романтической битвы с судьбой.