Печорин и наше время

июня на бале произошло перерождение Грушницкого. Оно началось, конечно, раньше, когда «путеводительные звездоч­ки» эполет вскружили ему голову; уже тогда он внутренне сбросил мантию разочарованности н приготовился к тому, о чем раньше говорил пренебрежительно: войти в общество «гордой знати», посвататься к княжне... Теперь, перед балом, оп явился к Печорнпу «в полном сиянии армейского пехотного мундира». Печорин описывает его пышный вид подробно, с нескрываемой

иронией. Бедный Грушницкий ни в чем не знает меры: пока он носил солдатскую шинель, его романтические восклицания были слишком напыщенны, восторги по адресу Мери слишком сла­щавы, то есть попросту безвкусны. Теперь, став офицером, он опять безвкусен: в его одежде, как п в его речах, слишком много лишнего: бронзовая цепочка, двойной лорнет, «в мелкие кудри завитой хохол», «черный огромный платок, навернутый на высо­чайший нодгалстушн и к»... «Эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура», издевательски замечает Печорин, «сапоги его скрыпелн», «воротник мундира был очень узок и беспокоен»; он «налил себе полсклянки» духов «за галстук, в носовой платок, на рукава».

Печорин не расхохотался при виде его нелепо праздничной наружности, смеси самодовольства и неуверенности на его лице, но внутренне Печорин продолжает смеяться над ним. Груш­ницкий лицемерно сокрушается.

«—Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазур­ку,— я не знаю почти ни одной фигуры...

Л ты звал ее на мазурку?

Пет еще...

Смотри, чтоб тебя не предупредили...» — не менее лице­мерно гопорит Печорин, еще вчера пригласивший Мери на мазурку. Тут с Грушиицкого сразу слетает всякое лицемерие, и он бежит «дожидаться ее у подъезда», забыв, что боялся на­чинать мазурку и не знал фигур...

Печорин не торопится вслед за ним. «Через полчаса и я от­правился... Я шел медленно; мне было грустно. Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня ни­кто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние».

Может быть, самое тягостное в положении Печорина то, что он сам отлично понимает, какую, в сущности, «жалкую роль» выполняет; «разрушать чужне надежды» — разве это до­стойно человека с его тщеславием, его гордостью? И, понимая все это, он бессилен что-либо изменить, он продолжает выпол­нять ту же роль «палача или предателя»: другой роли нет для него в том мире, где он живет.

Но, как ни грустно ему было по дороге на бал, он снова бро­сился в гущу событий, едва «войдя в залу»: «спрятался в толпе, мужчин», увидел Грушиицкого и княжну, «тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор».

Разговор этот более понятен Печорину, чем Грушпнцкому, который еще надеется вернуть внимание Мери, еще пытается воздействовать на ее сердце прежними испытанными мето­дами: «Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ. ...Я думал, безумный, что, по крайней мере, эти эполеты дадут мне право надеяться...» — но красивые слова уже не действуют на Мери: она знает, что Печорин по­смеялся бы над ними, а теперь она на все реагирует, как Пе­чорин, только о н ее интересует: рассеянно слушая Грушницко- го, она «смотрела по сторонам... на лице ее изображалось не­терпение, глаза ее искали кругом кого-то»; «она немножко покраснела», когда подошел Печорин... Власть Печорина над нею уже так сильна, что она боится его недовольства, его на­смешки, его упрека, и он, конечно, упрекает ее: «...признай­тесь... что хотя он всегда был очень смешон, но еще недав­но он вам казался интересен... в серой шинели?..» (курсив мой,- Н. Д.).

Недостает последней капли, чтобы переполнилась чаша тер­пения или, точнее сказать, непонимания Грушницкого. Вот-вот, сейчас он поймет, что Мери предпочла ему Печорина. Как он поведет себя, поняв это?

«Грушницкий целый вечер преследовал княжну... он пожи­рал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела».

Нужен горький опыт, чтобы знать: когда тебя разлюбили, упреки и .мольбы но помогут: упрекать и молить можно того, кто любит; разлюбившего это только раздражает, только углуб­ляет пропасть, уже возникшую. Но Грушницкий, как ни ста­рается выглядеть стариком, еще «мальчик», опыта у него нет; он, как и Мерп, влюблен впервые, откуда ему знать то, что знает и на чем играет Печорин?

«Я этого не ожидал от тебя... Ты с нею танцуешь мазур­ку?» — спросил он Печорина «торжественным голосом».