Он не был в силах возбудить в ней национальную вражду к Мусе. А посыльные стали появляться все чаще. Они делались неуловимей, и многим из них удавалось передавать записки офицера. Акива перестал показываться в кинематографе, но лживая Малка приурочивала для встреч те часы, когда ее муж уходил в синагогу, к Стене Плача или к раввину. Акива знал, что они встречаются на Храмовой площади. Не найдя Малку дома, он в один вечер отправился в это ранее недоступное евреям место. Малка сидела с офицером на мраморных ступенях мечети Омара. Акива не решился туда подойти. Он вернулся домой. Когда она пришла поздно ночью, он ударил ее по лицу.
— Ты умрешь! — закричал он. — Ты умрешь, как праматерь Рахиль!
С того дня она стала звать Мусу к себе в дом. Она угощала его вином кармель. Она перестала бояться уличных разговоров, родительских наставлений и мужниных угроз. Сидя против своего гостя, Малка расспрашивала его о военных походах.
— В Джедде, — вспоминал офицер, — я познакомился с полковником Лоуренсом. Я был у него шофером. В то время я еще верил этому обманщику.
— Полковник Лоуренс — обманщик?! — ужаснулся Акива.
Он знал, что Лоуренс повел за собой арабов, обещая им независимое государство со столицей в Дамаске. Ныне часть арабской земли отдана сионистам. Прежде ни один араб не решался высказать эту мысль при еврее.
Акива вздрогнул, когда посредине воспоминаний Муса воскликнул:
— Мне двадцать шесть лет, Малка!
Акива подумал: им обоим было пятьдесят четыре, ему же одному недавно исполнилось семьдесят.
Желая допытаться, спит ли его жена с Мусой, Акива пожертвовал однажды синагогой. Он спрятался за дверью и, задержав дыхание, уткнув левый глаз в скважину, подслушал их разговор. В этот день ревность, запутавшаяся в силках его души, нашла себе выход. Офицер и Малка сидели рядом. Он накрыл своей просторной ладонью обе ее маленькие руки.
— Малка, — говорил печальным голосом Муса, — я буду тайно к тебе приезжать. Мои товарищи запрещают мне ходить к еврейке. Я обещал им уехать в Наблус.
— Я боюсь за тебя, — ответила офицеру Малка. — Тебе не устоять против англичан, Муса!.. — воскликнула она с тем беспокойством, которого Акива в ней еще не знал. — Муса, у тебя в Наблусе невеста!
Офицер улыбнулся.
— Ни в Наблусе, — ответил он, — ни в Хайфе, ни в Кесарии, ни в Каире, ни в Мекке, ни в Джедде.
— А в Константинополе? — спросила повеселевшая Малка.
— И в Константинополе нет.
— А в Дамаске? А в Бейруте?
— Ни в Дамаске, ни в Бейруте, — ответил, целуя ее, Муса.
Крадучись, как вор, покинул Акива собственный дом. Впервые после многих лет почувствовал он тяжесть своего горба. Он спешил к Масличной горе, держа путь к дому иерусалимского губернатора генерала Сторрса.
Индус-часовой, с которым Акива заговорил по-еврейски и по-турецки, покачал головой и вызвал коменданта.
— Государственное дело, — шепнул коменданту Акива и рассказал ему подслушанный разговор.
Он пошел домой, успокоенный, однако ему не удалось вкусить яблока своей мести. Офицер Муса, признанный участником заговора националистов из Наблуса, был арестован через две недели, а ребе Акива Розумовский умер в тот же день. В полночь кончилась его вторая жизнь.
Когда по улицам Иерусалима проносили его черный гроб, люди выходили из своих домов.
— Борух дайон эмес! — шептали они. — Благословен судья праведный.
Глава восемнадцатая
Письмо с известием о доносе Акивы и о его смерти было последним. С той поры Гордон замолчал. Я и не знаю, где он сейчас — в Тель-Авиве или в Европе. Как художник, он всегда стремился в Париж, может быть, он там, на большом рынке живописцев, среди шестидесяти тысяч непризнанных талантов Монмартра и Монпарнаса?
Rue Karmel 39 pour Gordon.
Это был его последний адрес. Дантист получил приличную должность и устроил свои дела получше. Он переехал на новую квартиру. Я писал туда. Два моих письма остались без ответа. Так я стал забывать о моем друге, но время от времени, когда мне попадаются люди, приехавшие оттуда, я вспоминаю Гордона, спрашиваю, но никто не знает его, ни о нем. Ранней весной я был по делам службы в крымских колониях. Там, за Евпаторией, уходит к Ак-Мечети, на север полуострова, каменистая степь. В тридцати километрах от Евпатории — национальный Франдорфский район. Среди евреев из местечек и городов юга живут и горские евреи, и десятки колонистов из Палестины. Я был в их селении. Они слыхали и про Медре, и про Висмонта, и даже знали историю миниатюры Гордона, но никто его никогда не видел, и его судьба была никому неизвестна. Вот я встретил в Биробиджане вас и надеялся что-нибудь узнать о Гордоне, но и вы его не встречали в Палестине, и так мы проговорили с вами всю ночь о нашей родине, из которой родины-то и не получается.
Мистер Броун смотрел на вагон, где жила экспедиция. Там в одном окне отдернули занавеску. Мы заметили, как прошел человек без пиджака, в подтяжках, с переброшенным через плечо полотенцем.
— Это Вильям Гаррис, — сказал Броун. — Наш президент встал, значит, начинается рабочий день. Пойдем в вагон!