Пансион

И вотъ, безпристрастно я долженъ сказать, что это было заведеніе совсмъ исключительное, какого въ наши дни даже трудно представить. Если ученіе въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смло было задать вопросъ: не быль-ли устроенъ этогъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попавшихъ въ него мальчиковъ? Самъ Тиммерманъ, нын давно уже умершій, не отличался ни жестокостью, ни глупостью. Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей; дтей и дтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нмки, которая видла въ этомъ дл способъ большой наживы. Она всмъ завдывала и распоряжалась въ пансіон, она вела вс счеты и разсчеты, ей многія сотни мальчиковъ, прошедшихъ черезъ этотъ пансіонъ, обязаны, главнымъ образомъ, всми своими мученіями.

Madame Тиммерманъ достигла своей цли, какъ говорили, пансіонъ принесъ ей весьма значительное состояніе. Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма именно въ т годы, когда человческій организмъ требуетъ особенно серьезныхъ заботъ для своего правильнаго развитія, порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей, единственнымъ достоинствомъ которыхъ было то, что они соглашались служить за малое жалованье, вотъ на чемъ алчная нмка основала свое благосостояніе. Пошло-ли ей и ея семь въ прокъ это благосостояніе, я не знаю.

Какъ-бы то ни было, тощая, прилизанная, всегда спокойная, съ холоднымъ и безжалостнымъ взглядомъ круглыхъ глазъ, она, чуть свтъ, уже была въ движеніи, въ работ, поглощенная выниманіемъ денегъ отовсюду. Тиммерманъ-же только носился по пансіону со своей разввавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою, взвизгивалъ, иногда совсмъ некстати, привычное «silence!», давалъ латинскіе уроки въ младшемъ класс и, очевидно, гд-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими пвцами всякихъ профессій. Вроятно, вслдствіе этихъ бесдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ изъ невзрачнаго, но все-же человческаго носа превратился. въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвта.

Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей; откуда они брались, сказать трудно, и я даже отказываюсь длать по этому предмету какія-либо предположенія. Начать съ нмцевъ. Хипцъ — грязный, глупый и глухой, вчно былъ облпленъ пластырями и, страдая хроническимъ насморкомъ, мылъ въ класс, изъ графина, надъ плевальницей, свои носовые платки, а затмъ сушилъ ихъ на классныхъ подоконникахъ. Онъ вчно и всецло былъ занятъ этимъ мытьемъ и пластырями, которые отдиралъ отъ своихъ болячекъ и снова налплялъ, классъ-же при немъ могъ невозбранно предаваться всмъ своимъ инстинктамъ. Гринвальдъ, сухой какъ мумія человкъ среднихъ лтъ, или спалъ на каедр, или велъ бесду съ нашими нмчиками, которыми только и занимался. Мертенсъ, добродушнаго и наивно-комичнаго вида толстякъ, называвшійся у насъ «водовозомъ», только и длалъ, что разсказывалъ своимъ любимчикамъ смшные и непристойные анекдоты и всхъ старшихъ пансіонеровъ приглашалъ къ себ, увряя, что у него «ошень миленьки, добри и смшни дочки».

Изъ французовъ, кром звря и человконенавистника Дерондольфа, о которомъ я уже говорилъ, я помню еще m-r Жюльяра. Онъ также давалъ намъ уроки французскаго языка, замнивъ собою чопорнаго и театрально-изящнаго Сатіаса. Жюльяръ былъ еще молодой человкъ, худенькій, юркій, съ такимъ большимъ, непонятно-тонкимъ и острымъ носомъ, что могъ, кажется, обмакнувъ его въ чернила, писать имъ вмсто пера. Но хоть и не носомъ, а онъ писалъ, писалъ стихи, и даже издалъ книжку своихъ стиховъ. Особенность его музы заключалась, въ томъ, что онъ писалъ свои стихотворенія такъ, что изъ ихъ строкъ образовывались разные предметы: то графинъ, то рюмка, то ваза, то крестъ. Помню, даже одно стихотвореніе было въ форм женской головки. Конечно, въ этомъ проявилось своего рода искусство; но можно себ представить, что за безсмыслица заключалась въ этихъ стихотворныхъ фигурахъ!

Жюльяръ былъ, конечно, преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, постоянно говорилъ только о себ, только о своихъ стихахъ и успхахъ, заставлялъ насъ учить наизусть, въ вид избранныхъ произведеній французской поэзіи, эти стихи-фигуры.

Вотъ онъ на каедр водитъ острымъ носомъ, какъ указкой по журналу… Вдругъ, закинувъ голову и тряхнувъ длинными «поэтическими» волосами, крикнетъ, смотря на меня:

— Eh bien, V'eriguine, r'ecitez ma «bouteille»!

И я долженъ декламировать ему его «бутылку», — нчто невообразимо-нелпое.

Конечно, очень скоро мы обратили его въ шуты, издвались надъ нимъ всячески, онъ не выдержалъ — и покинулъ пансіонъ, къ нашему величайшему огорченію.

VIII