Отец и сын

В донесении Петру, в тот же день отправленному, Толстой написал, что – как после сказал ему «вицерой», Алексей был первоначально совершенно убежден, что русские эти явятся его, Алексея, убить, о чем и сказал тогда Дауну. Действительно, царевич при встрече внешне выглядел сильно испуганным. Может быть поэтому, он на вопрос Толстого – почему уехал без царского разрешения под покровительство кесаря, смог только сказать, что сделал это, сильно опасаясь отцовского гнева и еще потому, что батюшка, отлучив его от наследства короны, «изволил принуждать его к пострижению».

Засим сыну было вручено письмо отца, написанное в Спа 11 июля 1717 года. Содержание сего письма читателю уже известно.

Когда царевич то письмо царское прочел, то, понятное дело, какое-то время находился в некотором замешательстве. Поэтому, когда Петр Андреевич Толстой прямо спросил – или, что правильнее – предложил вернуться доброй волею, царевич нашел в себе силы ответить только: «Сего часу не могу о том ничего сказать, по неже надо мыслить о том гораздо».

8

Через день, одиннадцатого сентября произошло второе свидание Алексея с Толстым и Румянцевым, на котором царевич заявил, что ехать боится, а почему боится, – на то ответ он скажет только кесарю, протектору своему.

– А ты, твое высочество, разумеешь ли, – закипая внутри себя злобою, спросил Толстой у Алексея, – разумеешь ли, что будет, коли ты не выедешь?

– А что – будет? – робко спросил Алексей.

– О! – вступил в разговор Румянцев, от одного только звука голоса которого, в коем звенела зловещая сталь, – царевич, сидя в кресле, съеживался. – О! Я сам слышал как батюшка твой кричал, что буде цесарцы тебя не выдадут, то он войной на Вену готов идти и для этого святого дела – вызволения сыновнего – у него-де под рукой тридцать тысяч солдатов имеется и они по его только слову в Силезию войти уже готовы!

Тут надобно заметить, что слова эти от Румянцева назначены были не только Алексею, но и цесарцам. Наши люди были уверенны, что поблизости, где-нибудь за тонкою стеною находились тайные уши, знающие по-русски, и что слушали эти уши очень внимательно.

Услыша эти слова Румянцева Алексей заплакал и сказал, что хочет говорить с «вицероем» отдельно. Он говорил с Дауном в соседней комнате за закрытыми дверями около получаса. А как то время прошло и он с графом Дауном вернулся назад, то сказал Петру Андреевичу:

– Хочу написать еще сам батюшке и дождаться его ответа; и ответ генеральный свой дам, как письмо от батюшки получу.

Легко догадаться, что это новое условие было подсказано за дверями царевичу «вицероем» Дауном. И само это условие – не что иное, как попытка снова потянуть время в надежде на то, что что-нибудь произойдет, наприклад получена будет весть, что батюшка опасно захворал или даже почил в Бозе…

Но никаких таких желанных для царевича вестей не приходило.

Наоборот, даже и среди цесарских чинов немалых объявились вдруг персоны, которые желали бы всем сердцем помочь царю Московскому заполучить сына. Как писал П.А. Толстой Петру – сам Даун «ныне очень хочет, чтобы царевич уехал к отцу». Или даже просто, буквально «по последней мере куды ни есть, только б из его области (т.е. из Италии – ЮВ) царевич немедленно выехал, понеже цесарь весьма не хочет неприятельства с Вашим Величеством».

Но, особенную и очень важную роль в давлении на царевича – с тем, чтобы он согласился вернуться, сыграл один из секретарей Дауна, некто Вейнгардт, подкупленный русскими за сто шестьдесят золотых монет. Этот, несомненно, весьма ловкий человек, в обмен на деньги должен был в каждом случае, когда видел царевича, так или иначе втолковывать ему одно: на цесаря крепко надеяться не можно, поскольку он воевать с Петром, защищать Алексея, не станет, поелику война Империи против Оттоманской Порты еще не закончилась, а против Испании – уже начинается, а три войны одновременно – даже для Вены не по силам.

И к Веселовскому тоже приходили царские инструкции, смысл которых состоял в том, чтобы убеждать всех, кого возможно, чтобы те, как могли, доводили до Алексея, что оружием Империя защищать его не станет.

К этому, основному тезису – что царь не будет защищать царевича оружием, несколько времени спустя добавилась еще угроза, что у Алексея Петровича… отберут Ефросинью. Идея эта была подсказана русским… вице-королем Италии Дауном! И вот это-то, по существу, совершенно малозначительная угроза оказалась результативной. Почему? Потому что удаление любовницы должно было показать и показало Алексею, что он становится для хозяев лицом обыкновенным, по отношению к которому можно поступать произвольно. Это был сильный удар по остаткам самолюбия царевича.

Вот так – со многих сторон, практически одновременно, удалось, наконец, «замерзелое» упрямство Алексея пересилить.

Переписка наших русских в Неаполе с царем была ежедневной. Одно из писем Петр Андреевич Толстой в высшей степени показательно второпях завершает так: «сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а пошта отходит».