Отец и сын

Двадцать шестого июня, в восьмом часу пополудни в крепость съехались: государь Петр Алексеевич, А.Д. Меншиков, П.А. Толстой, А.И. румянцев и И.И. Бутурлин. Немедля все вошли в камеру царского сына – не менее, а может быть более суровые, чем те, которые явились сюда два дня назад – читать осужденному приговор.

Что и каким по счету чутьем Алексей почувствовал, но почувствовал что-то… Ибо сполз с кровати, бросился на колени перед отцом и как всегда в таких случаях, которые мы уже не раз красочно описывали, заплакал, запричитал и даже следов того самообладания, которое он показывал еще вчера капитан-поручику К.Г. Скорнякову-Писареву – не осталось вовсе.

Сын умолял отца простить его; уверял, что всегда его любил и любит; что это все недруги отцовы, и его, Алексея недруги хитро и подло ссорили отца и сына друг с другом… И еще – просил снять с него проклятье, благословить на будущую жизнь и молиться за него, за Алексея.

О каком проклятии говорил сын, ползая в ногах у отца?

Мы знаем определенно, что отец не раз угрожал сыну проклятьем, но о самом проклятии – не знаем ничего. Остается только предположить: это сын был уверен что отец угрозу реализовал. Иначе, как объяснить эту страшную череду несчастий и неудач, которая обрушилась на Алексея в 1718 году? Без отцовского проклятия тут явно не обошлось! Так, скорее всего, думал Алексей Петрович.

Однако возвратимся в крепость, где Алексей продолжал причитать и ползать в ногах у отца, причем остальные вошедшие молчали.

Наконец, отцу это коленопреклоненная картина надоела

– Молчать! – крикнул он. Царевич тотчас же прекратил рыдать.

– Поднимите его!

Царевича подняли и посадили на кровать.

– Вейде явился?

Меншиков выглянул из камеры:

– Здесь Вейде.

– Так. Все – вон! – сказал отец совершенно спокойно. – Нам с сыном поговорить надо. Секретным образом. По-родственному.

Спутники Петра, толкаясь в дверях, быстро вышли вон.

Царь еще и сам открыл дверь, поглядел, – все ли вышли, закрыл и вернувшись, сел рядом с сыном – на кровать.

Последний разговор отца и сына начался. Хотя мы полагаем что разговор был, в действительности его, может быть и не было. Но мы ведь не делаем строгое историческое исследование. Так что…

52

– Болит спина-то?

– Болит…

– Пользуют тебя?

– Пользуют…

– Кормят хорошо?

– Хорошо. Спасибо.

– Нд-а… Вот ты сейчас тут плакал, помиловать просил… А ведаешь ли, что уже не один человек по твоему делу жизни лишен? Ведаешь?

– Ведаю…

– А их вина куда меньше твоей будет. Они ведь слуги только. Что ты велел, то они и исполняли. А коли тебя помилую – вся вина на меня падет. Скажут, мол, царь своего сына выгородил. А? Ведь скажут?

– Не знаю.

– Знаешь… Еще как знаешь. Я ведь, Алешенька, и без твоего дела так грешен, так грешен, что и сказать нельзя… Ну, положим, помилую я тебя. Помилую. Еще можно. Сниму с плахи. Но других-то уже не снимешь… Да и вина твоя, сын, не простимая, сам знаешь. Хотя – с плахи снять тебя можно еще. Можно… За дверью стоит генерал Вейде. Знаешь его?

– Знаю…

– Хороший слуга. Очень хороший. У него сейчас некий пузыречек имеется… Уразумел?

– Уразумел…

– Выпьешь ближе к вечеру – и все. И похоронят тебя по-христиански. Слово даю. Ну?!

– Боюсь я… Ведь это – самоубийство…

– Ты что, моему царскому слову не веришь?

– Как же я… Как же я… могу тебе верить, когда ты меня обманул. Сказал, что не будет мне никакого наказания, а сам – что? И розыск начал, и судил, и к смерти приговорил.

– Так… Обвиняешь меня? А ведь приговорил тебя не я, а суд большой. Больше ста человек. Ты сам ведь подписи видел.

– Видел… А кто те судьи? Все твои люди. Разве они могли сказать хоть слово супротив тебя? Они – тоже слуги рьяные. И волю твою исполнили в точности. Так что – т в о й этот приговор… А суд – это так, для омовения рук.

– Умен ты, Алешка. Я всегда это знал… Ну дак что? Выпьешь пузырек?

– Боюсь…

– Ну как знаешь… А я таки тебе его оставлю… – И от двери громко закричал наружу:

– Вейде! Вей-де! Иди сюда!

От двери вернулся, держа в руках крошечную скляночку. Откупорил. Понюхал. Покривился несколько лицом. Снова закупорил. И положил пузырек под подушку.

Сделавши все это – царь вышел.

Но очень скоро, спустя самое краткое время, – царевич не успел даже дух перевести после нелегкого разговора с отцом, в камеру снова вошли двое дюжих солдат.

Не обращая ровно никакого внимания на стоны и слабое противодействие Алексея Петровича, они подхватили его под руки и чуть ли не волоком потащили его в пытошную.

Все эти утренние гости и батюшка в том числе, оказывается никуда не ушли еще. Они молча ждали еще чего-то.

Послышался батюшкин голос:

– На виску!

Повис царевич – руки вверху связаны; ноги – едва до пола достают. Но достают…

– Пять! – крикнул отец.

– Раз! (Господи, как же больно!)

– Два! (Когда же конец-то?)

– Три! (Ох! И повис царевич кулем. Обморок, стало быть). Но отец на это внимание не обратил.

– Четыре! Пять!.. Посмотрите, что с ним!?

– Обморок, государь