Отец и сын

– Священника сюда! Пусть примет исповедь, приобщит и все что надобно сделает. – И пошел к выходу. Но на пороге Алексеевой камеры остановился, оглядел ее, ничего не сказал и пошел наружу. А остальные – за ним.

53

Царевича принесли в камеру, положили на кровать и послали за священником.

Было близко к полудню.

Солдаты убирали со стола еду, оставшуюся после завтрака царевича и тихо переговаривались:

– Как думаешь, казнит?

– Не успеет, чаю.

– Хорошо бы…

– Отчего хорошо-то?

– Так. Негоже, когда отец сына убивает…

– Тихо ты!

– Да никого же нет…

– А он? (кивок в сторону кровати). Ведь слышит?

– А и слышит да не скажет.

– Раз исповедь принять приказал – не может казнить.

– Эк, удумал! Очень даже может…

– Тихо! Идет кто-то…

Явился священник – отец Федор, настоятель крепостного собора Петра и Павла – в полном облачении. Молча, одними глазами спросил: «Где?»

Его провели в камеру. Потом, спустя краткое время явился Ушаков.

– Ну, что?

– Исповедуется.

– И ладно. А я – того… Буду наведываться. Приказал: «Смотрите тут!» – и исчез. Прошло еще какое-то время. Наконец вышел священник. Тяжело вздыхал. Лицо было от слез мокрым. Сказал тихо:

– Отошел раб божий Алексий. Отмучился. Я – все что надо совершил. – И ушел. Но мы знаем: ушел не с пустыми руками: нес за пазухою осьмушку бумаги. А что царевич уже слабеющей рукой на той бумаге начертал – отец Федор не ведал. Но готов был исполнить последнюю волю Алексея Петровича – передать ту осьмушку, запечатанную хлебным мякишем Скорнякову. Умирающий сказал, что Скорняков тот знает, что с письмом делать далее, и сделает. Крепко обещался.

Потом еще раза два или три прибегал Ушаков. Весё-ёленький. И водочкой от него попахивало. Угостился уже где-то, значит.

54

Оба солдатика вошли к Алексею едва пробило шесть. Царевич не дышал. И сердце не билось; и зеркальце маханькое царевичево, что у него в кожаном кармашке на кровати в головах висело – даже чуть не замутилось. Но хотя минута вовсе скорбная была, солдатики наши, пока никого еще не было, улыбались друг другу – почти счастливые. Знали, чему улыбались: тому, что до казни не дошло, что царевич Алексей Петрович не злодеем помер.

Когда же снова явился Ушаков, то при виде мертвого даже радости на лице своем не скрыл; докладывать царю не пошел – побежал. Но только после того, как что-то торопливо поискал и нашел под подушкой умершего. А что искал, и что нашел – то солдатики сами не видали…

Потом уже, после Ушакова и другие приходили – удостовериться. И лекари тоже. Но отец тогда не пришел.

А что до Ушакова касательно, то после крепости он с вестью о смерти сына к царю зело торопился: остановил даже на улице знакомого офицера, ехавшего верхом на свежей лошади. Отдавая ему своего, вконец заморенного мерина, сказал только:

– Тороплюсь, милок, по государевой воле тороплюсь. Не взыщи.

А поскольку Ушаков чином был выше, офицер, еще и зная о близости Ушакова к царю, перечить не стал – отдал коня безропотно.

55

Караульный солдат-приображенец у жилья царского, на вопрос – дома ли Государь ответил то, что и должен был ответить:

– Не ведомо.

– Ты скажи там – Ушаков, капитан гвардии, по воле Его Величества явился и важную весть принес.

Караульный, оставя на месте второго (караул был парный), сам побежал докладывать. Возвращался скоро, на бегу издаля руками замахал, – дескать, «пропустить»! И тогда побежал уже сам Ушаков – искать Благодетеля в доме.

Нашел. В садовой беседочке. Государь сидел и курил свою трубочку. Увидев Ушакова – встал, не поленился, даже подошел быстро:

– Ну!?

– Преставился царевич Алексей Петрович… Почил в Бозе…

В сумерках выражение лица царского Ушаков не видел. А вот ладонь царскую – чуть ли не под носом своим – почувствовал. Она сильно пахла табаком.

– Давай!

И, поскольку Ушаков медлил, повторил нетерпеливо:

– Пузырек давай!

Положил его в карман. Хлопнул Ушакова по плечу:

– Пива хочешь?

И развернул гонца лицом к столу, где стояла в одиночестве белой глины саксонская здоровенная пивная кружка.

– Пей! – И заметив, что Ушаков медлит, еще и подогнал:

– Пей, говорю. Или ты из царской кружки пить гребуешь?

И Ушаков стал пить из царской кружки. Царское пиво было очень хорошее, прохладное, с легкой горчинкой. Такого пива Ушаков больше ни разу в жизни не пивал.

– Э-э! Будет с тебя! Оставь мне хоть глоток. – Отнял кружку и отпив из нее немного, велел:

– Садись!

Сам сел напротив тоже. Вынул из кармана пузырек открыл, потряс над полом.

– Видал? Пустой! Понял?

Ушаков понял. Пузырек пустой, значит, царевич принял яд.

– Это я, отец родной, взял грех на душу свою. Я – пузырек дал. Понял? Это я, отец, своего сына – негодяя и изменника пожалел, с плахи снял, понял – Петр сделал здесь немалую паузу, как бы давая Ушакову время твердо усвоить сказанное им. И продолжил. Другим тоном. Спокойно:

– Получишь чин и двадцать золотых от меня. И молчи, ради всего святого молчи, понял? Говори что угодно, но о яде молчи. Это будет самая большая тебе от меня тайна. Если начнут слухи гулять, что отравили мол, – сразу молись Богу. Понял?