Отец и сын

«Я, Григорий Скорняков-Писарев, от гвардии капитан-порутчик, так?.. От гвардии порутчик по государеву указу взял ответ у… у Алексея Петрова Романова о выписках, какие тот Романов делал из книги Римского летописца Барония. Но много помнить из того, что выписывал, Алексей Романов не помнит, поелику от казней телесных память и сил немало потерял. А помнит только, вычитав у того Барония в книге, что не цесарское дело – вольный язык унимать, и не иерейское дело – что разумеют – не глаголити»

Это все будет с тебя, Григорий. Неси это царю. Дай сюда бумагу-то. Подпишу… Вот теперь-то уж подлинно все. Помни, что обещал. Уходи, не маячь тут. Мне спать надо. Сил набираться. Да… Оставь мне бумаги осьмушечку. Хочу напоследок чиркнуть. Дашь? Вот спасибо… Ну, будь здоров, пес смердячий Григорий…

49

Петр прочел бумагу от царевича, когда ее Григорий подал, как мы уже знаем, быстро, но внимательно. Хмыкнул, сказал только.

– Ишь ты… – И положил ее за обшлаг рабочей куртки, в которую был одет в тот утренний воскресный час, стоя за станком, и что-то такое вытачивая.

Остановил станок. Сел на стул. Быстро оглядел Григория с ног до головы. Но сесть не предложил. Хотя и стул свободный в комнате был. Не торопясь набил трубочку, закурил. Спросил:

– Как он там?

– Живой. Спина, почитай, вся сдернута. А так – ничего… – Григорий, пока разговор только начал раскручиваться, стал было загодя соображать – говорить или не говорить о просьбе царевичевой, и решил не говорить, хотя и понимал – задаст Петр прямой вопрос – не удержит Григорий того о чем просил его царевич, выложит.

– Ну, а от себя он у тебя ни о чем не просил? (Что он, ясновидец, что ли? –не пытаясь даже противится страху, подумал Григорий).

– О чем же… Не знаю… – Григорий потерял уверенность и Петр немедленно это почувствовал, засмеялся:

– Давай, давай, Гришенька, сказывай, о чем было у тебя прошено… Ведь было?

– Было государь. Врать тебе не смею.

– Врать грешно. – согласился Петр весело. – А господину своему врать – то грех двойной. Говори. Говори, не бойся!

– Просил царевич, если мать-де увижу, сказать ей, что сын-де долго жить приказал. Просил ее молиться почаще за его душу грешную. Прощения просил. Винился пред матерью сильно.

– Ну, а ты? Согласился?

– Согласился…

– И как думаешь исполнять?

– А никак…

– Как так?

– А так… Я ведь не ведаю, где теперь… где теперь мать-то… А если и сведаю, что могу? Своею волею поехать у меня права нет…

– Нет. – согласился Петр. И продолжил, размышляя как бы.

– Но ведь и пошли я тебя сейчас на Ладогу – не захочет, поди, Елена даже видеть тебя, а не то что разговаривать. Так? Ты ведь ей теперь враг. Черт тебя дернул дознаться тогда в Суздале того, что величали ее государыней, да и про любовь ее грешную…

– Правда твоя, Государь…

– Но ведь и волю последнюю приговоренного исполнять надобно… Ведь надобно?

– Как прикажешь…

– Вот, вот. Сей час и сей же день ты в Старую Ладогу не поедешь… А вот недельку спустя, – пожалуй. Сделаем дело… Спровадим на тот свет сына моего, и двинешь. Я сам тебе скажу – когда можно будет.

– Понял, государь.

– Понял? Ты, я знаю, понятливый. Хотя дела, кои я тебе поручаю – не всегда чисты. И не каждый за них возьмется. А ты – служишь. И хорошо служишь. Потому и надежа моя на тебя крепкая. У меня ведь таких как ты – не так много… Государское дело тяжкое, но покуда есть помощники – как ты – и мне легше. Но какое б ни было дело твое – грязное, гадкое, ты оправдание всегда имеешь и ссылку полную на меня: царь-де приказал, и все тут. А вот на кого мне ссылаться? На кого мне ссылаться, когда ответ держать придется пред Отцом нашим небесным? Эх!.. – Горестно вздохнул царь и вернулся ко станку. Сказал, напоследок, не оборачиваясь:

– Ступай. Завтра сам в крепости буду. Погляжу, как и что.

50

Тайна дела царевича Алексея Петровича была сугубой, но удержать эту тайну за стенами крепостными не удалось. Слухи загуляли и среди народа, и в имущих слоях, и среди иностранцев даже, – причем, слухи самые причудливые. Больше того. Если быть справедливым, – возможные перепитии судьбы царевича обсуждались иностранцами, жившими в России еще до бегства Алексея. Отто Плеер, известный уже нам цесарский резидент при царском дворе, еще до бегства царевича, в ноябре 1715 года доносил в Вену буквально следующее: «Я уверен теперь, что царь принял намерение исключить от наследства старшего своего сына, так что мы некогда увидим Алексея постриженным, заточенным в монастырь и принужденным проводить остаток дней своих в молитве и псалмопении».

А уж теперь то – после того, как Алексей бежал, после того, как его приговорили к смерти, иллюзий по поводу будущего несчастного царевича не было почти ни у кого. Вопрос был только в том – когда и как царевичу прекратят его жизнь на земле. Причем, не было разногласий и по поводу того, по чьей воле это произойдет. Все знали, что русский царь вполне способен на сыноубийство. А то что сам Петр постарается переложить это на плечи других, ничего в конечном счете не меняло.

51