Отец и сын

Зададим вопрос: почему царевич не выдержал чтения? Почему перспектива смертной казни буквально сразила его? Ведь он, как человек умный, наверное, не мог не предполагать того, что груз его преступлений на смертную казнь вполне «тянет», а отношение отца последнее время практически не давало никаких надежд. Но царевич, видимо надеялся. Он надеялся на то, что отец все-таки снизойдет; что у него дрогнет сердце и не поднимется рука на родного сына. Ошибся царевич. Ошибся сын. Отцовское сердце не дрогнуло. Отцовская рука на сына поднялась.

45

Приговорщики покинули сумрачный каземат. Тепло и солнце вернуло Александру Даниловичу Меншикову хорошее расположение духа. И он, пока они шли пешком к своим лошадям, заговорил напористо и громко:

– Приуныли? Нечего, нечего! Не ты ли, Гаврила Иваныч, женитьбу царевичеву готовил, дабы ни отцу, ни сыну никакого ущемления не случилось? И как преуспел! А что вышло? И твоей вины в том нет! А вы – господа конвоиры-караульщики? Не вы ли этого тихоню и изменника по всей Империи искали? И ведь нашли! И чрез препоны диавольские вернули в Отечество, к отцу родному – на суд и расправу!

Будьте покойны: ежели б по Алешкиной воле все вышло – он бы не стал нас по головкам гладить! Тебе, Гаврила Иваныч, не миновать было б ссылки куда подалее и подолее, а имущество твое он бы на себя взял. И сыну бы твоему досталось! А вас (Меншиков обратился к Толстому и Румянцеву) беспременно упек бы на Камчатку или – вроде награды – в Соликамск.

А уж мне-то – горше всего было бы. На дыбе бы сдох… А так – мы богоугодное дело сделали. Злодея наказали. Царскую волю исполнили. Так что не грустите. Езжайте, Гаврила Иванович, втроем к тебе домой. А я только на час к Благодетелю – и тут же к вам. Отобедаем, выпьем, закусим… Сотворим все как следует быть!

46

Царя Александр Данилович обнаружил на наиболее вероятном месте – на верфи, где со дня на день готовили к спуску на воду большой фрегат. По этой причине на стройке был полный аврал. Петр был возбужден и деловит.

Спросил резко:

– Ну, что? Рассказывай!

Меншиков было стал с улыбкой (забыл стереть с лица) – повествовать, как все было, – даже и то, как царевич грохнулся в то время, как Головкин читал приговор. Но благодетель веселье разделить не пожелал. Сверкнул глазами, спросил:

– Лекарь на месте?

– На месте, на месте, государь! Да и обмер-то наш арестант токмо на краткое время. Быстро очухался.

– Так ли?

– Точно так, государь! – ни мгновения не колеблясь, солгал Меншиков, ибо самого того, как Алексей пришел в себя, – не видел. Но сказал это так уверенно, что царь, очень хорошо знавший Данилыча, тут же усомнился:

– Так ведь ты и соврешь – недорого возьмешь… Ну да ладно… Сделали дело – и хорошо.

– А что дальше будем делать, а, мин херц?

– Что? Вейде, вон, предлагает уговаривать… Чтобы, значит, сам яд выпил.

– Не согласится…

– Отчего?

– Духом слаб.

– Это да…

– А когда? Завтра, что ли?

– Нет, не завтра. На завтра он мне еще живой нужен.

– Для чего?

– Он долго что то выписывал из этого… как его… из Барония… Что-то он понавыписывал… Узнать хочу.

– Воля твоя, государь… А только не надо бы…

– Отчего?

– Понаврет, пожалуй.

– Все равно, хочу… Может он мне завтра скажет то, чего я не знаю.

– А кого пошлешь?

– Григория пошлю. Скорнякова…

– Что же… А Алешку и завтра сечь будут?

– Завтра? Нет, завтра не будут. Завтра к нему Скорняков идет. А сегодня ему дадут еще семь плетей. Должок остался…

Сколько ни удивлялся Меншиков своему повелителю, а удивляться, часто и без меры, все место оставалось – и каждый день, да и не один раз на дню. Вот и теперь Данилыч поразился – насколько всего много у Благодетеля, если хватает сил и на строительство города и кораблей, на раздумия – сколько и куда нужно дать денег, или, вот, сколько еще плетей терпеть приговоренному к смерти сыну. Сколь ни циничен и алчен был Меншиков, но и он сейчас в некоторой растерянности думал – зачем наказывать плетьми того, кто уже приговорен к смерти? Но задавать царю вопрос этот Александр Данилович не рискнул. Себе дороже. Неясно, как царь ответит на скользкий вопрос. Может, рассмеется весело, может, по плечу потреплет, а может и со всего маху в зубы съездить. Все может быть. Молчать надо. Молчать. Молчать и царскую волю исполнять. Уж это-то светлейший хорошо понимал. И знал. Лучше многих. Потому что и ласку царскую, и гнев страшный, не обузданный Александр Данилович Меншиков на себе испытывал не раз.

47

По цареву приказу Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева пробудили ото сна, считай, еще ночью. И привезли к царю – на верфь, где, напоминаем, спешно готовился к спуску на воду девяносточетырехпушечный фрегат. Работы шли и ночами – при свете смоляных факелов.

Перекрикивая страшный шум, Петр прямо в уши озадачил Скорнякова:

– Ступай в крепость*, посмотри, как там Зверь наш обретается. А буде возможно станет – расспроси его хорошенько, али лучше пусть сам дробно опишет, что он у Барония в книге выискивал да выписывал. Мне знать надобно. Уразумел? Пошел!