Отец и сын

… Ехал Григорий в крепость – и тоже не мог не думать, умный ведь был человек; думал и изумлялся своему царю, все силился дознаться для себя – что за человек – его царь Петр.

И не только современники Петру поражались. И много после смерти его, да и сейчас, даже. Преобразователь России и ныне порождает у людей и восхищение, и ненависть, и гордость и еще немало других противоречивых чувств. Кажется, даже, что перо само торопится определить – что за личность был Петр – примерно так, как это сделало перо Михаила Погодина: «Судите же теперь, милостивые государи, что это была за натура, и какова была крепость в его голове, неутомимость в его теле, твердость в его воле, и какова была огнеупорность в его сердце, когда он в одно и тоже время мог пытать сына и мучить множество людей, углубляться в великие умственные вопросы и разбирать судебные тяжбы, определять отношения европейских государств, вести счетные дела, мерить лодки, сажать деревья, думать о собирании уродов и пировать со своими наперстниками?»

…Пошел Скорняков в раскат и сразу почувствовал носом тошнотворный запах горячего свечного сала, пота и помоев и прямо столкнулся с двумя солдатами, которые пыхтя и толкаясь выволакивали наружу здоровенный ушат с нечистотами, издавна именуемых в русских тюрьмах «парашею» и спросил у лекаря, который с утра уже попользовал царевичеву спину и собирал свое лекарское имущество, готовился уйти.

– Как о н?

– Для дыбы не годен.

– Мне его допросить надобно. Собственный приказ Его Величества.

– Допросить можно.

Немец плохо говорил по-русски, сильно оглушал звонкие согласные, но Григорий Григорьевич много раз имел дело с немцами и легко их понимал. Кроме того, он отчетливо сознавал свою миссию. Поэтому, не выжидая даже малого времени, он велел отпереть камеру, заметив что двое солдат с палашами наголо вошли молча следом и встали у дверей.

В комнате был полумрак. Дневной свет проникал только в маленькое окошко под потолком. Однако, горела свеча в оловянном подсвечнике, разгоняя светом своим место, где находился Алексей Петрович.

48

Царевич лежал не на куче соломы и не на полу, как можно было ожидать, а на деревянной простой немецкой кровати с тюфяком. Белье тоже было. Не крахмальное, не с кружевами, но было.

На столе – остатки еды. Что там было – в остатках – капитан-поручик особо не рассматривал, но точно видел – тарелки, белые немецкие, и хлеба серого краюха от каравая.

Царевич лежал на животе. Спина его была аккуратно перевязана. Он спал.

Солдат без окрика, но настойчиво потряс его за плечо – разбудил. Царевич открыл глаза и повернул голову. Присмотрелся. Спросил – сипловато со сна:

– Кто пришел? Не признаю…

– Сорняков, капитан-поручик. По государевой воле.

– А… Ну сказывай, какая же будет государева воля?

– Государь велел спросить у тебя о выписках, какие ты из книги Барония делал.

– Не нашли, значит?

– Этого я не ведаю.

– Не нашли. – с видимым удовлетворением сказал Алексей. Ну, а коли не нашли, то и разговаривать не о чем. Не помню я. Давно это было. Выписал не мало. А чего выписал – точно не помню. Не помню и все. Так и скажи… Так и скажи… Своему царю батюшке.

Скорняков мгновенно представил, что будет, если он принесет отцу такой вот ответ сына. Представил – и принялся уговаривать Алексея, унизившись до лести:

– Алексей Петрович… Твое Высочество! Возымей высокую милость свою, послушай, что скажу… Ведь тебе-то уж натура батюшкина известна лучше, чем кому… Ведь он, явись я к нему ни с чем, пожалуй, что и прогонит меня…

– Вестимо, прогонит! И хорошо сделает…

– Так ведь я перед тобой и не виноватый вовсе…

– Не виноватый?.. Ах ты, пес смердячий, как-то можешь ты таковы слова мне говорить? Не ты ли матушку мою выдал отцу с головы до пят, а? Я все знаю!

– То была служба… Не мог я инакче.

– А теперь что, не служба? Служба и есть! Вот приедешь пустым, – узнаешь каков он, батюшкин гнев-то.

– Да знаю я его гнев.

– Боисся?

– Боюсь…

Длинная пауза.

Наконец, царевич сказал негромко:

– Вижу, что боишься… Ладно. Скажу про Барония. Но службу потребую. Сослужишь?

Григорий Писарев на дверь оглянулся – посмотреть, тут ли солдаты. Но солдат в камере не было. Вышли. И ответил:

– Сослужу. Задавай свою службу.

Царевич сказал:

– Солдаты за порогом ничего не услышат. А и услышат – не скажут. Слушай. Найди случай проведать матушку. Скажи ей… – мгновенно подступившие слезы не давали говорить, но царевич все же говорил. – Скажи ей, скажи – сын –де ее, Алексей, царем не стал, а… а приказал долго жить. Скажи тако же, что виноват я пред нею безмерно. И попроси, чтобы она за мою… грешную душу Бога почаще молила. Мне за ее молитвой на том то свете легче будет… Уразумел?

– Уразумел. Как не уразуметь… Случай станет – исполню твою службу… Ну, а что Бароний-то?

– Бароний? А сам-то ты его книгу читал?

– Признаюсь, не читал. Читать у меня нынче времени нету. И раньше не было. И вперед – вряд ли будет.

– Записывать будешь?

– Беспременно.

– Садись за стол. Бумага есть?

– Есть.

– А мне вот ни клочка не оставили… Перья и чернила есть. А бумаги нет. Садись, пиши. Я тебе диктовать стану.