Отец и сын

Ведь если с государственной изменой все было, или выглядело более или менее доказательно, то с подготовкой к захвату престола дело не вязалось никаким образом. Самое большое, что б ы л о – это надежда на престол. По нашим нынешним представлениям таковая надежда никак преступлением не является. И для нас это очевидно. Но для обвинителей царевича это было не очевидно. Им очевидно было другое: царевич виновен и потому должен быть наказан. Почему они так думали? Потому что так думал Его Величество. А то, что это был отец обвиняемого, – об этом никто не думал уже. Или почти ни кто. Или старался не думать.

31

Пребывание царевича на Мызе было тайным. И владелец Мызы Андрей Порошинов предупреждение об этом получи совершенно ясное. И должен был, конечно, обо всем молчать: и о том, что царевича тайно здесь держали, и о том, что его здесь высекли, как подлого человека.

Должен был молчать. Но не выдержал, проговорился – знакомому своему, посадскому человеку Егору Леонтьеву, его жене Арине, а так же, бывшему при этом разговоре крепостному человеку графа П.Мусина-Пушкина Андрею Рублеву. На беду разговор их слышал и крепостной человек А.Д. Меншикова Дмитрий Салтанов и немедленно донес о нем Светлейшему. Немедленно же, весьма скорым порядком дело было разыскано. На его примере можно судить о том, как быстро и жестоко в рамках розыска расправлялись с людьми, или наоборот – награждали людей. Порошинову, Леонтьеву и жене последнего, Арине отрубили головы; Андрей Рублев был «сечен нещадно» и отпущен к своему господину, графу П. Мусину-Пушкину. А вот Дмитрий Макарович Салтанов, наоборот, получил аж пятьдесят рублей награды. После чего нам становится ясно как день, что он оказался при разговоре совершенно не случайно. Отсюда же можно сделать и еще один вывод. Александр Данилович Меншиков был вполне в курсе всего процесса розыска и знал иногда о нем даже больше, чем царь Петр.

32

Вероятно, ближе к концу апреля начал работу и Большой суд над царевичем. О создании суда было объявлено печатно. Обращаясь к «вернолюбезным господам министрам, Сенату и стану военному и гражданскому», а так же к духовным иерархам-членам суда, царь призывал вести дело «не флоттируя, и не похлебуя, мне государю не рассуждайте того, что тот суд ваш надлежит вам учинить на сына вашего государя, но не смотря на лицо, сделайте правду, и не погубите душ своих и моей души, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».

Большой суд стал снова смотреть и оценивать все бумаги и даже кое-кого допрашивать. Вин царевичевых, понятное дело, становилось с каждым днем все больше… Ах, Ефросиньюшка, Ефросиньюшка, что же ты наделала? Теперь-то уж точно – не сделают царевича твоим мужем и не отправят вас в деревню на спокойное жительство…

И в самом деле – все становилось хуже некуда.

14 июля закончилось пребывание Алексея Петровича на упомянутой выше мызе. В этот день царевича арестовали (т.е. приставили к нему караул), оковали и привезли в один из раскатов Петропавловской крепости. Здесь была уже ему камера на крепком запоре и строгий караул. Все Тюрьма.

А 17 июля Большой Суд начал допрашивать и самого царевича. Собственно, уже и не царевича, а особого арестанта и важного государственного преступника.

И здесь было бы очень кстати рассказать о том, как сам царь Петр объяснил перемену своего отношения к собственной клятве – не наказывать сына. Вот как сказал об этом сам Петр судьям Большого Суда: «Я с клятвою суда Божия письменно обещал своему сыну прощения и потом словесно подтвердил ежели истину скажет (разрядка наша. – ЮВ), хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел, и особливо, замыслу своего бунтовского против нас, яко родителя и государя своего».

Иными словами говоря, собственный отказ от клятвы (или царь посчитал себя свободным от клятвы) после того, как выяснилось, что сын не до конца искренен. Особенно, повторим, озлился Петр на сына за то, что тот был не прочь использовать возможный бунт в русских войсках, находившихся в Мекленбурге, против отца.

33

17 июня утром Алексея ввели в зал суда под конвоем четверых унтер офицеров. Отец тоже был здесь.

Петр начал говорить первым.

Голос его не был сначала громким и даже срывался, что вполне объяснялось волнением. Но ему довольно скоро удалось с ним справиться, голос возвысился, зазвучал в полной тишине не просто громко, а даже зловеще:

– Господа суд!

Вот перед вами стоит под крепким караулом тот, кто с детства своего был моею надеждою – сын мой. На коего я еще три ил четыре года тому готов был оставить государство Наше и корону. Но сей час перед вами не токмо сын мой, но и человек, на коем лежат тяжелые подозрения в государственной измене.