Отец и мать

– Кто – «вы»? – спросил он почти что по слогам, ритмичными отстуками.

– Вы, вы – все! Все в этой огромной стране с человечьими массами непонятных существ, со своими невнятными идеями, с тёмными богами и вождями! Да, да, мы одинокие души! И – что?

– Да так, ничего.

– Как жить? – уткнулась она повлажневшим, пунцовым личиком в свои ладони. – Как жить? Жить-то надо – не помирать же молодыми и сильными. Не сигать же из окон, как мой Ванька, в отместку тем, кто тебя не понимает и не любит. Знаешь или нет, правильный сильный человек, как жить?

Он молчал. Сник, подсутулился, посъёжился весь, можно было подумать, что прятался. Ему даже показалось, что в этом доме холодно. Он пришёл сюда за теплом, обогреться душой, но ему здесь стало зябко, неприютно. Зачем-то снова всмотрелся в беспроглядную тьму окна, не понимая, что же хотелось разглядеть в глубях ночи, в пустынных далях улиц спящего города.

Неожиданно каким-то далёким отсветом озарилась в его памяти Переяславка – сидящие за братовым столом родственники и односельчане. Захотелось снова оказаться с ними рядом, говорить и слушать о простом и понятном – о земле, о хлебе, о видах на урожай, смеяться смешному, грустить о грустном, радоваться радостному, о хорошем говорить хорошее, о плохом – плохое. Ярко, но и печально осознал: какая хотя и тяжёлая, но светлая жизнь там!

Глава 30

Несколько дней не приходил к Вере.

У себя в райкоме как-то раз обронилось вслух:

– Сами дураки, а страну винят.

– Что вы сказали, Афанасий Ильич? – спросил у него кто-то из нечаянно услышавших.

– А? Да так, ничего, братишка. Не видишь, доклад репетирую, – с наигранно зловатой особинкой в голосе и мимике отшутился он.

– А-а!

Встретился с сыном; возле подъезда принял его – подумалось, эстафетной палочкой, – из рук в руки от Людмилы. Почему-то порадовался, что не смог, как прежде, до сближения с Верой, открыто, прямо посмотреть в их глаза.

Приметил, Людмила заметно похудела, похорошела, какая-то стала вся светящаяся и тихая ликом, лёгкая шагом, мягкая взором. Может быть, нашла какого-нибудь? – внезапно и остро полоснуло. Насмелился – глянул, но вороватым подвзглядом, в её серенькие с голубинкой глаза, следом просквозил стыдливо-украдчивым взглядом подростка по женственно полноватой и – всегда казалось ему – без единого угла-выступа фигурке её. Вся она изящна, скромна. В одежде своей неброской, но по моде, с причёской тугим узлом на затылке вся она – утончённая мера, ненавязчивый, живущий сам в себе и для себя вкус.

Моя жена! – неожиданно и высоко зазвучало в его груди, но так, словно бы откуда-то со стороны в него входило, навеваясь, это свежее новое звучание. И разливалось оно пока не совсем ясной, но вкрадчивой, тоненькой, возможно, даже колыбельной, «маминой», мелодией.

А может, такой интересной Людмила всегда и была для него? Он же, возможно, в сутолоке жизни, в противоречивости своих чувств, ожиданий, мыслей, а также по молодости своей, которая чаще высокомерна и твердолоба, чем покорлива и отзывчива, не примечал явственно и ярко в себе свою очарованность женою. И в ней самой, может статься, не примечал её истинных добродетелей, её красоты, её сердца, так, как и надо бы примечать что-то бесспорно важное и достойное в твоей жене, в матери твоего сына, да и в любом другом человеке, с судьбой которого ты переплёлся чаянно или нечаянно, – смутно и отдалённо, так, как не о себе, почувствовал сердцем и разумом он.

Ему сном и секундно почудилось, что она, мысли о которой были его сокровенными мечтами из года в год, стала отдаляться, отчуждаться, гаснуть, и сделалась маленькой, очень маленькой, неприметной. И вот – уже нет как нет её. По крайней мере он не чувствует её сердцем. А другая женщина, та, маленький бесёнок, даже отблеском не явилась сейчас, лишь блеклой тенью, – и осталась в лабиринтах какого-то небытия, или – сна, но сна неприятного, отвратного, в который чтобы не попасть повторно – будешь впредь упираться, держась за что-то построенное тобою.

И теперь одна только жена его стоит перед ним, перед его чувствами и памятью, и он хочет, чтобы так и было, чтобы так и длилось в днях и годах их возможной совместной жизни. И единственно с ней он хотел бы сидеть плечом к плечу за братовом или отцовом столом в кругу переяславцев и вести беседы о насущном, о вечном или просто о погоде.

Он понял призыв своего сердца, которое, похоже, оказалось чутче и мудрее его самого: довольно метаться, довольно ждать и высматривать прошлое, дружище! И если что-то и ценно в этом мире по-настоящему, так это сегодняшний твой день, сегодняшние твои слова, мысли и мечты, а они об этих двух дорогих твоих существах – о сыне и жене.

Он почувствовал даже физически, как растрескался, расползся и стал осыпаться, обваливаться с него какой-то кокон. Что-то важное и грандиозное происходило с ним здесь и сейчас.

Спросил, и спросил впервые после разъезда семьи:

– Как ты, Люда, живёшь?

– По-прежнему, Афанасий, – ответила она сразу.