Отец и мать

– Бывайте, ребята! Я отчаливаю. Извините, если что было не так. Наверно, я перебрал малёхо. Да и заблудился, что ли.

Помолчав, прибавил, но уже с той улыбкой, которой хотел:

– В трёх соснах.

– Бывай, брат Брателло, – один и подчёркнуто вяло отозвался Гога.

И снова его с трепыхающимися пальцами ладонь вспрыгнула кузнечиком на плечо Веры. Но она сбросила его руку и порывисто устремилась в прихожую, где Афанасий уже одевался.

Сказала, впервые обратившись к нему на «ты»:

– Останься.

Он, как в колодец, заглянул в её глаза. Они – глубокие, но не родные, они – далеко от его души, а она сама – посторонняя, случайная, чужая. Но ему смертельно хотелось ласки и тепла, чтобы – забыться, обманывая себя ли, людей ли, чёрта ли, Бога ли, – всё едино, но всё – мерзость, налипающая со всех сторон на его сорвавшуюся душу.

– Гони их в шею.

– О-о! Но разве можно так, мой повелитель?

Он коснулся дверной ручки, надтолкнул плечом дверь.

– Гони их в шею, – был он, как тиран, неумолим.

Она положила свою маленькую, детскую ладонь на его широкую, медвежью руку, потянула её от двери. И когда он подчинился, жалко и мило улыбнулась в его глаза и шепнула с беспомощной, зыбкой, как трясина, нежностью:

– Какой ты.

Но чего более, восторга или укора, было в её голосе – неведомо.

Вернулась в зал:

– Ребята, концерт окончен. Театр закрывается. Переодеваемся и – по домам.

– Э-э-э…

– То есть?

– То есть прошу на выход.

– Актриса-белобрыса, однако ж, ты, Верка.

Застарелая, корочкой, тоска её глаз пьяно и мутно сияла.

Гости, брюзжа и чертыхаясь под нос, стали переодеваться. Уложили в сумки и рюкзаки гавайские рубашки, брюки-дудочки, платье с юбкой-солнцем, туфельки со шпильками, солнцезащитные очки. В великой неохоте натянули на себя обычную, буднюю одежду добропорядочных советских граждан, поверх – пальто, шапки, как и положено в сибирские холода.

Одетый Гога остановился в прихожей перед колонной стоявшим Афанасием, снизу взглянул на него в отчаянной мальчишечьей ненависти, что-то, кажется, даже хотел сказать, процедить, однако Вера подтолкнула его к распахнутому выходу, захлопнула за ним, последним, дверь.

И осталась стоять лицом к двери, словно бы испугалась: что же я натворила!

Афанасий за плечи повернул её к себе, прижался губами к её розовенькому, детскому темечку, пушинкой взметнул её на руки. Занеся в зал, спросил дыхом:

– Куда?

– Хоть на край света, – шепнула она, цепко охватывая его шею, словно бы им действительно предстоял длинный и долгий путь.

Глава 29

Но их совместные дни и ночи оказались коротки.

С неделю-другую Афанасий приходил к ней под вечер. Они мило беседовали за ужином, но большей частью и охотно говорила, «выговаривалась», чувствовал он, она.

Потом он подхватывал её на руки и ребёнком носил-баюкал по комнатам, прежде чем подойти к постели. Она противилась, просилась на пол, ласково попрекая:

– Афанасий, я же женщина, а не ребёнок. И мне двадцать семь, а не семь, – пойми!

Однажды она строго попеняла, пряча, однако, строгость под вуалькой капризно-детского голоска:

– Ты со мной не хочешь серьёзно разговаривать, я для тебя какая-то девочка-дурочка. Ни слова ещё не рассказал о себе. У меня только и надо тебе: стол – постель, стол – постель, а утром уходишь молчком и не обещаешь вернуться. Посмеиваешься, отшучиваешься, что бы я ни сказала, а ведь я тебя полюбила сразу и на всю жизнь.

Она в напряжённой бдительности помолчала и с пристальной пытливостью заглянула в его глаза.

– На – всю – жизнь? – красно-багрово отяжелились щёки и скулы Афанасия.

– На всю, на всю! Крепко, крепко! А покраснел, а покраснел-то, – дéвицей! В те минуты, когда ты подвозил меня до дома с концерта, в моей душе вспыхивали искры, я вся горела. Веришь, что можно влюбиться с первого взгляда, даже с полвзгляда? Я раньше не верила, а теперь ой как верю. Ты тогда в мой адрес сыпал комплиментами: какой голос у вас, какой голос, вы настоящая певица, ну, просто Русланова! А я жадно и зачарованно слушала твой голос – голос сильного и обаятельного мужчины, рыцаря, богатыря, Ильи Муромца. У тебя лицо открытое, светлое, честное. Стан твой величественный. Ты – мужчина-сказка! Моя сказка.

Лицо Афанасия сделалось кроваво-огнистым. Он был потрясённо смущён.

– И какую же я испытала досаду, – продолжала Вера, оласкивая своими пальчиками руку Афанасия, тяжело лежавшую на его колене, – когда ты не попросил у меня телефона, даже не поинтересовался именем. Я потеряла всякий девичий стыд и от отчаяния и досады назвала номер моей квартиры, но – не верила, что ты придёшь. Теперь мы хотя и вместе, но по-прежнему, увы, увы, чужие друг другу люди. Ты меня, хотя бы из приличия, спросил бы о моей личной жизни, поинтересовался бы, почему я одинока – не замужем.

– Ну что ж, рассказывай, – был он немногословен, но милостив.

– Мерси за снисходительность.

– Не обижайся.

– И по имени ни разу не назвал. Помнишь, как зовут?

– Угу.

– Меня зовут «угу»?

– Не придирайся, Вера, к словам. Рассказывай.

– Почему не Верочка или хотя бы какая-нибудь Верунька?

– Какая-нибудь Верунька, не вредничай. Рассказывай.