Отчий дом

Он принес из своей комнатки антологию и в самом деле допоздна читал им стихи. Читал из антологии и наизусть, вспоминая все, что успел заучить еще в школе и в институте, и по дороге из Старгорода домой и из Терногородки в Старгород. Читал, сам увлекаясь и их увлекая, а они слушали и слушали все более внимательно, как завороженные. Читал стихи Тычины, Сосюры, Маяковского и Багрицкого, Некрасова и Пушкина, Шевченко, Франко, Леси Украинки, Усенко и Чумака, Бажана и Влызько. Поразил комсомольцев и этими стихами, и тем, как много знает их наизусть, сразу завоевав у ребят авторитет.

Заседали они в ту ночь чуть ли не до рассвета. Расходились из холодного клуба неохотно, растроганные, притихшие и задумчивые.

Не помнит, не может до конца вспомнить Андрей Семенович, как было с тем первым вечером, а вот о том, что зажег любовью к поэзии всех, кто был рядом, это он помнил хорошо. И молоденьких девчат-учительниц, и чуть ли не всех школьников и учителей, кроме разве директора Карпа Мусиевича. Увлек и комсомольцев, и самого Никона Тишко. Стихи стали звучать все чаще и чаще и на школьных вечерах, и на сцене сельского клуба, на торжественных собраниях в дни революционных праздников и порой даже на улицах.

Он тогда так часто и так увлеченно повторял и вслух, и про себя стихи, строфы любимые поэтические строчки, так глубоко погрузился в мир поэзии, что иногда его коллеги учителя спрашивали, не пишет ли он сам стихов. Нет, не писал. Подобная мысль, как это ни странно, не приходила ему в голову. Возможно, именно из-за страстной влюбленности в поэзию, после Тараса Шевченко, Пушкина, Шекспира или Гейне, после нежных строк Тычины: «О панно Інно, панно Інно, я сам, сніги, зима… Сестру я вашу так любив — дитинно, злотоцінно…» или строк Олеся «Сміються, плачуть солов'ї…», рука не поднялась бы писать собственные! И не подымалась.

Страстная любовь к поэзии привела его к науке о поэзии, науке, в которой он более всего любил сам процесс познания и открытия в мировом поэтическом океане бездонных глубин человеческих чувств и человеческой мысли…

А с книгами, найденными на дне старого шкафа, маленьким ручейком, который с течением времени вывел его на океанские просторы, он так и не расстался. И теперь среди ночи, в уснувшем экспрессе, он, пожилой, солидный человек, дипломат и ученый, не постыдился признаться ни перед самим собой, ни перед кем бы то ни было в том, что, уезжая из школы, из директорской комнаты, он не смог оставить там дорогие его сердцу книги. Сначала взял на новую квартиру на некоторое время, а потом так и не возвратил в библиотеку. Не возвратил. Увез… да, да, увез из Петриковки. Сначала в Скальное, а потом в Москву. И не расставался с ними еще лет пятнадцать, пока не нашлись такие, которые, по его примеру, «позаимствовали» их так, что он и не заметил. Попросту говоря, кто-то из его коллег похитил книги как редкие издания. И жаль ему этих книг, которые согревали ему душу, были спутниками и свидетелями великой весны и его первой любви, и будет жаль, видимо, до последнего дня. И неудивительно: ведь за строками этих книг потом уже всегда, когда их перечитывал, чудилось милое, задумчивое лицо, теплая грусть прикрытых пушистыми ресницами глаз, возникало перед мысленным взором далекое степное, в весеннем цветении село, в котором он с тех пор, с той весны так уже никогда, ни разу, и не был…

Наконец возвратился в Петриковку учитель «хемии», как тогда говорили, Григорий Стратонович, которого с таким нетерпением ожидал Карп Мусиевич. Появился он в один не дней в учительской во время большой перемены. Будто и не чувствуя за собой никакой вины за длительное опоздание, будто все так и должно было быть, лишь кивком головы, молча поздоровался со всеми учителями и с новым, Андреем Лысогором и, спокойно расположившись в углу на стульчике, начал перелистывать какую-то тетрадь. Деликатный и даже застенчивый при столкновении с подобными возмутительными случаями нахальства Карп Мусиевич, увидев его, даже в лице переменился, но этот увалень и бровью не повел.

Григорий Стратонович при ближайшем знакомстве оказался обыкновенным Грицком Маслюченко, чуточку неповоротливым, неуклюжим, долговязым увальнем с какими-то нахально-волоокими, будто сонными глазами и большим острым носом. Бывшему выпускнику Старгородского педагогического техникума, ему было уже, видимо, далеко за двадцать. Учительствовал тоже не первый год. Был он в черной, потертой и короткой кожанке, узких и коротких для его длинных ног полосатых брюках, с расстегнутым среди зимы косым воротником сатиновой синей рубашки.

Потоптавшись возле него, да так и не дождавшись, чтоб Григорий Стратонович хоть как-то объяснил свое длительное опоздание, деликатный Карп Мусиевич прокашлялся и наконец заговорил:

— А мы вас, Григорий Стратонович, знаете ли, ждали-ждали, никак дождаться не могли.

— Так сильно соскучились? — буркнул Маслюченко.

Карп Мусиевич и вовсе растерялся:

— Не знали, как с Андреем Семеновичем вот… с квартирой решать.

— А при чем тут я? — не отрывая головы от тетради, спросил Маслюченко.