Отчий дом

В комнатке незнакомец снял с головы старенькую буденовку и оказался невысоким, круглоголовым, стриженным под машинку молодым парнем. Круглое, загорелое на холодных ветрах, полное лицо, большие, серые, веселые глаза. Подвижный, живой, крепко сбитый и, видно, непоседливый, заполнив собою тесную комнатку, будто не в силах устоять на месте, он сразу начал осматриваться вокруг, всем, казалось, интересуясь, все замечая своими веселыми, острыми глазами.

— Читаешь? — Подошел к столу, взял в руки книжку.

— Читаю.

— Стихи? — Перелистал несколько страниц и снова положил книжку на стол.

— Стихи.

— А этих… пьес у тебя нет?

— Сейчас нет.

— А почему ты не становишься на учет?

— Какой учет?

— Ну, ты конечно же комсомолец?

— Конечно…

— Ну вот, на комсомольский, какой же еще?

— Так я ведь в Старгороде с учета не снялся. Учетная карточка осталась там, в райкоме.

— Ну и что? Билет комсомольский при тебе?

— Ну, а если при мне?

— Ты сколько уже у нас?

— Ну, пятый или шестой, кажется, день.

— Нужно взять билет — и на временный. Показать, понимаешь, прийти и вписаться. — Он сделал шаг, стал перед Андреем. — Я секретарь петриковской ячейки Тишко Никон. Здорово!

— Здорово, — подал руку Андрей, — Лысогор Андрей.

Тишко коротко, энергично пожал ему руку.

— Знаю. Слушай, Андрей. Мы там собрались. Наши все. Пошли, может, что-нибудь нам посоветуешь…

— Куда?

— Здесь, рядом. В клуб.

— Хорошо, — не возражал Андрей. Накинул на плечи, как и Тишко, пальто, шапку на голову.

Вышли на мороз, спустились с крыльца, перебежали пустую площадь.

В бывшей церкви, отапливаемой двумя самодельными буржуйками и все-таки холодной, в углу, что ближе к алтарю, посреди длинного, сбитого из нетесаных досок стола тускло мигала большая керосиновая лампа. В глубине, на месте алтаря, темнел провал самодельной сцены. Небольшое возвышение, рампа, отодвинутый в одну сторону темный занавес, самодельный задник с нарисованным на нем видом села: хата, журавль над колодцем, ветряная мельница, еще там что-то, кажется речка, в сумраке не рассмотришь…

Вокруг стола на самодельных скамьях сидело человек, видимо, пятнадцать. Преимущественно парни. Но были среди них и девчата. Пять или шесть. Бросилась в глаза вначале лишь одна — сидела отдельно, оглянулась. Лицо красивое, но какое-то словно бы увядшее, утомленное и бледное. И кажется, уже не такое молодое. Позднее узнал — жена здешнего председателя комбеда, бывшего партизана Стрижака.

— Ну вот, привел! — сказал Никон, подходя к столу. — Садись, Андрей, вот здесь, возле меня. — Сам сел на стул, другой придвинул Лысогору. — Здесь все наши, комсомольцы, молодежный актив, потом со всеми познакомишься. Сидим вот, маракуем… Понимаешь, страна поднимается на сплошную. Классовый враг не спит. А в селе люд еще темный. Религия, опять же почти полная неграмотность… Задумали драмкружком спектакль поставить, чтобы на сознание ударить. Кинулись пьесу подходящую подобрать, все здесь до дна перевернули, чтобы такое, знаешь, и про коммуну, чтобы и о сплошной коллективизации и индустриализации страны, а оно все не далее семнадцатого: если не «Наталка Полтавка», то «Ой, не ходи, Грицю…», «Мироед, или Паук». Будто и подходят, так очень уж старого образца этот мироед. Чуть ли не девяносто первого, как трехлинейка… Несколько дней маракуем, разыскиваем, Фросю даже в Скальное посылали. Ничего не можем придумать. Я по этой части пока еще слабо разбираюсь, всего третий месяц как из армии, в Петриковке пока ни одного коммуниста, есть лишь один сочувствующий, да и тот неустойчивый по житейской линии… А тут вот ваши же девчата посоветовали, — кивнул он головой, — новый, говорят, учитель из самого Старгорода, по части книг начитанный. Опять же студент…

Андрей повернулся, проследив за его взглядом, и только теперь заметил — на другом конце стола сидели рядышком его знакомые Нина и Ева. Нина приветливо улыбнулась, а Ева сидела серьезная, невозмутимая, прикрыв глаза пушистыми длинными ресницами…

Засиделись они в ту ночь в холодной и плохо освещенной бывшей церкви допоздна. Сначала судили да рядили, как бы лучше развернуть культпросветработу и здесь, в клубе, и на «кутках», чтобы и сплошной коллективизации помочь, и по кулацким агитациям чтобы как следует ударить. Пьес таких, каких хотелось бы Никону, в самом деле было не густо. А здесь, по селам, и вовсе не найдешь. Хотя, вспоминал Андрей, должно быть что-нибудь и у Ивана Микитенко, и у Миколы Кулиша. Вот хотя бы та же «Диктатура», например, которую сам он еще не читал и видеть нигде не мог, но, судя по тому, что о ней говорилось, она вроде бы в самую точку.

— Ну вот и будем разыскивать «Диктатуру», напишем в Старгород, а то и в Харьков. А может, и в Скальном в какой-нибудь книге или в журнале найдется. А тем временем — сам подумал об этом впервые — не устроить ли нам для первого раза вечер поэзии? Я был на одном в Старгороде — интересно!

— Как говоришь? — переспросил Тишко. — Поэзии?

— Поэзии.

— Стихи?

— Стихи.

— А какие именно?

— Да всякие! Если хотите, можно и сейчас. Книги тут ведь под рукой, в школе…