Отчий дом

А Григорий Стратонович все не возвращался да не возвращался. Поехал после конференции на три дня к родителям, и вот уже целая неделя прошла…

Наконец Андрей и это свое главное неудобство научился обходить. Ведь ему не привыкать жить в коллективе! И для того чтобы с новыми знакомыми поближе сойтись, много времени не нужно. К тому же когда эти знакомые однолетки, а то и моложе. Потому-то, познакомившись с девчатами Ниной и Евой, которые вместе снимали квартиру, «чистую светлицу» в просторной хате хозяйственного дядюшки Макара Кулишенко, мальчики которого учились — старший, Сашко, в пятом, а младший, Сенька, во втором, у Нины, — Андрей Лысогор сразу же и примкнул к их компании-кооперации. Девчата часто готовили обед сами, иногда же им готовила хозяйка. А где есть двое, там всегда может прилепиться и третий. И Андрей подключился к их обедам. А на завтрак и ужин девчата покупали ему молоко, и сам он приобретал что попадалось в кооперативном магазине.

Что же касается одиночества, то его, собственно, и быть не могло. Целый день рядом учителя, ученики, а по вечерам изба-читальня или даже клуб в бывшей, со снесенными куполами, закрытой еще в прошлом году церкви, ежевечерние собрания, доклады, комсомольские заседания, драматический кружок, разные «мероприятия», проводимые сельсоветом и товариществом по совместной обработке земли. Хотя, правда, все это не сразу, а уже чуточку погодя.

Пока он сам жаждал одиночества, потому что нужно было сразу войти в курс дела, изучить программу, ознакомиться наперед с учебниками, уметь составлять учебные планы и расписание… Да и самое это одиночество он уже научился ценить и любить.

Поздним вечером, намерзнувшись в классах, насидевшись в учительской, проводив домой Нину и Еву, подготовившись к предстоящим урокам, около двенадцати часов, уже и очередную «порцию» французского подзубрив, располагался он на диване или же на стульчике возле горячей печки, подбросив перед этим сухих дров, брал в руки книгу да и зачитывался порой до двух часов ночи, а то и дольше. Читал запоем, увлекался так, что потом еще какое-то время не мог уснуть. Лежал с закрытыми глазами, смаковал прочитанное, вспоминал что-то, что приходило на ум, — Терногородку, маму, родную школу, Нонну Геракловну, учителей. Старгород, многое, что уже успел оставить позади на своем коротком жизненном пути, передумывая его и переоценивая. Да еще мечтал. И как же сладко, как горячо мечталось тогда, на крутом переломе всей их жизни, на пороге новой, неизведанной и такой захватывающей…

С книгами в Петриковке, да еще с новыми, такими, каких еще не встречал и не читал, было, правда, не густо. В двух шкафах школьной библиотеки да еще в трех-четырех клубной, которые он позднее просмотрел сверху донизу, не очень богатый достался ему улов. В клубе оказались никем не читанные и даже еще не разрезанные, изданные до его рождения томики в мягкой обложке — приложение к журналу «Нива». Были там произведения Гарина-Михайловского «Детство Темы», «Гимназисты» и «Инженеры», а в школьной библиотеке «Жизнь Матвея Кожемякина» Максима Горького, «Воспоминания» шлиссельбуржца Морозова и «Записки адъютанта генерала Май-Маевского»…

По-настоящему повезло ему чуть ли не в первый же день, можно сказать, клад нашел в «директорском закутке». Там, где он никак этого не ожидал. И повезло так, что след оставило на всю жизнь: было что и перечитывать, и наизусть учить, а потом еще долгие годы и декламировать — то мысленно, а то и друзьям и знакомым…

Хранилось это в большом резном шкафу, возле которого у печки и просиживал вечера и ночи. В этом незапертом и вообще никогда, наверное, не запиравшемся шкафу все пять полок, забитых до этого разным хламом, обломились и свалились вниз в одну кучу. Когда Андрей заинтересовался этим, он обнаружил много каких-то старых, изорванных и залитых бузиновыми чернилами учебников и книг для чтения начала двадцатых годов, ворох исписанных детскими каракулями тетрадей несколько более позднего происхождения, несколько свернутых в трубочки классных стенгазет, несколько старых плакатов, изорванную, красной материи, грязную скатерку, кучу старых школьных журналов с отметками о посещении учениками школы. Все это перемешалось с тряпками, которыми сторожиха, бабка Текля, протирала стекла, ломаными грифельными досками и еще бог знает чем.

И среди всего этого, за чернилами, мелом и узелками каких-то семян — рыжика, редьки или капусты, — совершенно новенькие, всего год назад изданные, три аккуратно перевязанные шпагатиком и так и не разрезанные тома «Антологии украинской поэзии», в мягкой обложке, с красными яркими буквами заголовка. Видимо, сразу после того как кто-то их приобрел и сунул в шкаф на полки, полки эти и провалились. Провалившись же, прикрыли надежно разным хламом антологию, а вместе с нею еще и видавшую виды, захватанную не одним десятком рук книжечку Александра Олеся «С печалью радость обнялась», изданную в таком далеком теперь восемнадцатом году…