Глухой стук за стеной затих. Но как только он вздумал встать с дивана, где-то совсем рядом, видимо в учительской, грохнув, открылась и, еще громче хлопнув, снова закрылась дверь. Кто-то вошел в учительскую. И, кажется, не один. Голоса женские или даже детские. Стучат твердые каблуки, слышится негромкий говор. «Дети? Но ведь воскресенье, выходной». Кто-то приблизился к двери. Едва он успел прикрыть глаза одеялом, дверь резко открылась. Испуганный хрустально тоненький вскрик, за ним короткий звонкий, явно притворно испуганный смех. Стук дверью. Удаляющаяся дробь каблуков. И все стихло, неожиданно откликнувшись в его дрогнувшем, на какую-то долю секунды как будто остановившемся сердце…
Порывисто, резко, так, что даже пружины отозвались металлическим звоном, вскочил с дивана, быстро оделся, обулся, кое-как причесал свой густой, непокорный чуб, пересек учительскую и выбежал на крыльцо.
Ослепило, ударило в глаза подсиненной белизной, впилось в щеки сотнями тоненьких иголочек. Мороз был такой резкий, что даже дыхание захватывало. А на большом косогоре раскинулось перед глазами, как на картинке, довольно большое село. И чуть не из каждой трубы засыпанных снегом хат толстыми столбами в самое небо поднимались фиолетово-розовые в солнечных лучах дымы.
Школа — длинное одноэтажное здание — стоит на самом гребне косогора посреди пустого, огороженного старым забором выгона. Поблизости еще одно здание — какой-то диковинный деревянный дом, а вернее, если хорошенько приглядишься, церковь со снесенными, будто срезанными каким-то великаном куполами. Немного дальше, уже за забором, на перекрестке, низенький, с большими ставнями и широкими дверями кооперативный магазинчик. За ним, разбегаясь веером от площади, теряются где-то внизу, в степной широкой балке, улицы, переулки, окруженные вишенниками хаты, хлева, риги…
Привольная извилистая степная балка неровным кольцом огибает село со всех сторон. Если судить по рыжеватой ленточке ивняка и осокорей, видимо, петляет по этой балке какой-то ручеек, растекаясь вон там и вон чуточку дальше, в сухих зарослях камыша, живописными озерцами. А позади, за школой, косогор падает вниз стремительно, круто к большому, замерзшему, засыпанному снегом пруду. Вербы, лозы, левады. А за прудом, сколько видит глаз, переливаясь сиреневыми тонами чистых, нетронутых снегов, теряется за далеким синим горизонтом необозримый холмистый степной простор.
Мороз когтит с какой-то веселой злостью. Искрится в синеве неба холодное солнце. А с улицы до крыльца и дальше вдоль стены к крыльцу директорской квартиры тянутся по глубокому снегу чьи-то свежие, налитые густой синевою следы…
Андрей наклоняется, черпает в ладони горсть пушистого, пахнущего летним дождем, чистого снега. Пританцовывая от холода, растирает щеки, уши, шею.
— Вольному воля! — слышится над головой веселый возглас Карпа Мусиевича.
Он подошел неслышно. Был в одном пиджачке, без шапки, в новых, обшитых кожей валенках.
— А я подумал — покажу товарищу, где здесь у нас умыться. А он вот… Вольному воля! Если так, прошу сразу же в хату, Карповна приглашает на вареники.
В директорской квартирке-комнатке, как и вчера, как, видимо, и всегда, уютно, чисто, тепло. Дверь в сенцы открыта. В сенцах в чисто выбеленной маленькой плите полыхает пламя, булькают на конфорках чугунки и кастрюли. Алевтина Карповна, гладко причесанная, румяная, в белом фартучке, с обнаженными до локтей полными руками, с пятнышком муки на щеке, озабоченно хлопочет у плиты.
А в комнате в углу под стенкой топает непослушными ножками, держась за перила деревянной кроватки, полненькая, розовощекая, со светлыми пушистыми волосами девочка. Заливаясь счастливым смехом, ловит и никак не может поймать одной ручкой красную погремушку. А она, эта погремушка, в руке у веселой и, видно тоже увлеченной игрой тети. Тетя чем-то отдаленно похожа на Алевтину Карповну, такая же кругленькая, полненькая, розовощекая, светловолосая и синеокая, с пышной, пушисто взбитой прической. Живая, подвижная, весело щебечет возле ребенка, вьется над кроваткой вся какая-то светящаяся, во всем желтом и зеленом с розовым, в ярких цветах платком на плечах.
— Лови, лови, лови, Наточка! Ручкой, ручкой, ручкой!
Это яркое мерцание приковало к себе взгляд Андрея так, что он, если бы Карп Мусиевич не обратил его внимание, не скоро и заметил бы, что в комнате есть еще одна незнакомая ему женщина.
Невысокая тоненькая девушка, почти подросток, хлопотала у стола, раскладывая на белой скатерти ложки, тарелки и вилки. Лицо смуглое, бледное. Подбородок нежный, высокая, горделивая шейка, черные бархатные широкие брови, грустновато-черные глаза, густые, длинные ресницы. Простенькое, темно-серое, с узеньким, из черного бархата, воротником платье, маленькие, с низкими голенищами сапожки. Во всей тоненькой, хрупкой фигуре, в опущенных ресницах, выражении лица что-то монашеское… И привлечет к себе взгляд — да еще в присутствии той яркой белянки — лишь толстая, до пояса, туго заплетенная, черная, с каким-то вроде бы даже синеватым переливом коса.