Отчий дом

Пробились, подошли, нащупывают ногами присыпанные снегом ступеньки, поднимаются на деревянное крытое крылечко, стряхивают с одежды снег, обивают обувь…

За тесными сенцами небольшая, в одно окно, комната. Стол, аккуратно заправленная белая постель, на окне вышитая мережкой занавеска, какая-то картинка в темном бронзовом багетике, детская кроватка, и дальше, в нише за цветастой ширмочкой, небольшая кухонька… Лампа с прикрученным фитилем, а постель не постелена. В раскрасневшиеся с мороза и ветра лица бьет теплом, домашним уютом. Невысокая, круглолицая и вся какая-то кругленькая женщина поколдовала у лампы, прибавив света, поднялась со стула навстречу Карпу Мусиевичу, промолвила:

— Мама родная! А я уже не знала, что и думать! Жду, жду!

— Вольному воля, — мягко отвечает Карп Мусиевич, снимая с головы кроличью шапку. — Прошу вас. Моя Алевтина Карповна, физик, а это Андрей Семенович, практикант, студиозус Старгородского соцвоса на смену Никите Остаповичу, то есть товарищу Пирожку.

Круглое розовое лицо Алевтины Карповны сияет мягкостью и добротой, а большие голубые глаза излучают на Андрея домашнее, материнское тепло.

— Вы же хоть не обморозились? А Мина Фокич с Забродой наверняка ведь остались ночевать в Скальном!

— Вольному воля, — не отвечая произносит Карп Мусиевич. — Ты нас, Карповна, лучше чайком угости, душу отогрей. Да с такой дороги не помешает и что-нибудь покрепче… А как тут наша Наточка? — ступил было к детской кроватке, в которой, разметавши на подушке белые кудряшки, крепко и сладко спала девчушка. — Гаврилка что говорил?

— Не подходи, не подходи с холоду! — кинулась к нему Алевтина Карповна, — Говорит, никакой это не коклюш. Бронхи, говорит. Застудилась малость…

Поддержать Карпа Мусиевича «чем-то более крепким» Андрей не отважился. Не то чтобы не осмеливался, он действительно тогда не употреблял ничего такого, все еще придерживаясь пионерского закона: пионер не курит, не пьет и… еще там что-то было, чего не должен делать пионер. Есть ему тоже не хотелось.

Разморенное в тепле тело гудело от усталости, щеки, нос, уши горели, сами собой слипались глаза. Потому-то, выпив целую кружку горячего, удивительно душистого липового чая, он, ожидая, пока поужинает Карп Мусиевич, с трудом сдерживался, чтобы вот так, сидя, не уснуть.

После этого они втроем — Алевтина Карповна присвечивала лампой, Карп Мусиевич нес в охапке одеяло, подушку и простыню, а Андрей — свой чемодан и кожух — из директорской квартиры через боковую дверь, минуя два пустых, остывших класса, перешли на другой конец того же помещения, вошли в учительскую, оттуда в узенькую, в одно окно, комнатку с маленьким столиком, тяжелым старинным резным шкафом и с таким, как в Скальновском наробразе, обитым черным дерматином, только более новым диваном.

— Директорский закуток, — объяснил Карп Мусиевич, ощупывая ладонями печку. — Не успела остыть, хорошо тепло держит… Устраивайтесь вот здесь, на диване, ну, и… вольному воля! Отдыхайте сколько душе угодно. Завтра воскресенье, никто вас здесь и не побеспокоит. Разве лишь бабка Текля печку протопит. Ну, так она у нас топится оттуда, из сеней… Доброй вам ночи, пусть вам что-нибудь хорошее на новом месте приснится.

Но, помнится, в ту ночь ему так ничего и не приснилось, ни хорошего, ни плохого. Потому что как только он на скорую руку постелил постель, разделся, подул на лампу и коснулся щекой подушки, сразу же и поплыл, закачался в скрипучих санях по снежным сугробам с волны на волну, пока вдруг и вовсе не провалился куда-то в глубокое-глубокое, глухое и темное безмолвие…

Нырнул, как под воду, в тот каменный сон… и, показалось, сразу же и вынырнул. Будто от какого-то шума или грохота. А тут еще красноватый луч искристого утреннего солнца ударил в замерзшее окно и ослепил глаза. Полежал немного с закрытыми глазами. Чувствовалось — комнатка за ночь выстудилась. Где-то за стеной, в сенях или на крыльце, в самом деле что-то погромыхивало. Негромко, с передышкой, так, будто кто-то на ступеньках снег с сапог обивал. Прислушался. Открыл глаза и осмотрелся. В окно розовым столбом врывалось солнце. Пар от дыхания в холодном воздухе свивается в синие клубки. Ветхое, некогда зеленое, а теперь совсем выцветшее, в чернильных пятнах сукно маленького столика, два стареньких стульчика, резной тяжелый темный шкаф с дверцами на две половинки. На белой стене в тонкой темно-коричневой рамке Ворошилов на гнедом коне…