Отчий дом

Хлопец смело нырнул в это море-океан. Начал он плавание с «Кобзаря», и это сразу облегчило дело, заинтересовало его. Пусть этот «Кобзарь» был и неполным, изданным еще до революции, следовательно, без «Завещания», «Кавказа» и многих других революционных произведений. А все же он был Андрею до конца, до каждой буковки понятен, каждая строчка, каждое стихотворение в нем за душу брало, вызывало на глаза слезы. А за ним еще и Пушкин, и Некрасов, и Лермонтов, и Беранже… Да что там говорить! Когда Андрей через пять лет поступал на подготовительный факультет Старгородского института социального воспитания, начитанность его по истории и литературе всерьез обратила на себя внимание экзаменаторов, преимущественно бывших преподавателей классической гимназии и реального училища. Эта начитанность перекрыла все его грехи, а то и невежество в большинстве точных наук. Хоть и не в академию поступал, а всего-навсего на рабфак по комсомольской путевке, для того чтобы подготовиться по тем предметам, по которым особенно хромал, чтоб после этого стать настоящим пролетарским студентом.

Внизу, под вагоном, ритмично погромыхивали колеса, глухо гудели рельсы, вагон основательно покачивало и даже заносило на большой скорости. Вверху, под потолком, тонко позванивало, и словно бы в тон вторил на столике стакан с оставленной в нем чайной ложечкой.

Сон не приходил. Все дальше и дальше удалялась от Андрея Семеновича Москва. И все меньше и меньше оставалось здесь, в купе, от того крупного дипломата, известного ученого, которого знали в лицо тысячи москвичей и немосквичей, множество дипломатов и высокопоставленных деятелей в самых различных странах мира, о котором читали в газетах в течение нескольких десятков лет тысячи тысяч человек. А вот сейчас здесь, в вагоне ночного экспресса, никто не знал, не подозревал, да и не интересовался тем, куда и зачем едет человек в двухместном купе на верхней полке. Просто какой-то никому не известный пассажир дальнего следования, который все яснее и четче мысленно видит себя не тем, кем он является сейчас, а сельским парнишкой-сиротой, батраком, школьником, пионером, комсомольцем, о котором и сам забывать стал. Одним словом, тем, кого он, перегруженный сложнейшими обязанностями и делами, вспоминал до этого очень редко, да и то иной раз сопровождая известной горьковской фразой: «да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?..»

И все же он был! Он был, этот мальчик!.. И теперь в ночном темном купе под грохот колес, когда Андрей Лысогор остался наедине со своими мыслями, он, тот сельский хлопчик, вырвавшись из прошлого, из сумерек десятилетий, все ярче, все властнее и настойчивее входит в его, современного Андрея Лысогора, чувства, овладевает душой… «Додому, додому, до отчого дому…» И он естественно и легко перевоплощаясь в того полузабытого мальчишку, думает, чувствует, грустит, радуется, живет его жизнью со всей изначальной детской остротой так, будто никогда и не было сорока с чем-то лет, будто он лишь теперь начинает жить в том далеком степном селе Терногородке в давно отшумевшие двадцатые… И окружают тебя давние-давние картины, возникают перед внутренним взором, казалось бы, давно забытые, умершие или еще живые, но теперь до неузнаваемости изменившиеся люди такими, какими они были тогда. И сам себя видишь — с выгоревшим на солнце чубом, с пересохшими и потрескавшимися на степных ветрах губами, с облупленным носом, мальчишкой-пастушком, ободранным и часто полуголодным, а потом лучшим учеником, юным спартаковцем, пионером-ленинцем, комсомольцем… Сначала секретарем сельской ячейки, затем заведующим отделом райкома комсомола. И ты снова остро, будто наяву, переживаешь все так, как чувствовал и переживал тогда. И просыпаются в тебе давние, казалось, навсегда забытые желания, мечты, надежды, в сущности давно уже осуществленные. Оживают и те сомнения, колебания, боли, которые, казалось, давно уже перегорели и отболели.

И всплывает в твоем воображении весенний солнечный день. Воскресенье. Троицын день. Вся земля вокруг полнится яркими красками, дурманным ароматом цветения, оглушающим птичьим щебетом. Издали, от центра местечка, плывут, перекатываясь через их дворик, эхом отдаваясь за оврагом в степи, многоголосые волны духового оркестра. И от этого все вокруг кажется особенно праздничным и веселым. А ему хочется только одного — подальше от людских глаз, чтобы никто его не увидел и не спросил, почему он не со всеми, не со своим классом, почему забился в кусты терновника в конце огорода, закрыл ладонями уши, чтобы не слышать праздничной музыки, и до боли стиснул зубы, чтобы не расплакаться…