Отчий дом

И она все-таки подчинила его своей воле. Не оставляла без внимания все долгое лето — почти четыре месяца, — время, за которое ученики, как говорил их старенький директор, «дичали и тупели на степном приволье», втягиваясь не только в изнурительную, тяжелую работу, но и в курение и всякую прочую скверну.

А вот Андрей, пиная, к примеру, дроботова ленивого быка под бок, разговаривал с ним вежливо, обращался к нему не иначе как только «мусью рябой, чтоб ты подох!». Обругав так невинную скотину, он читал ей стихи и множество раз повторял французские слова. И постепенно заучивание десятка слов в сутки при любых условиях, запоминание и удержание в голове названий предметов, животных и растений, окружавших его, по-французски стало не только привычкой, но и потребностью. Сначала по-французски, а потом, через несколько лет, и по-японски, и по-китайски. И теперь уже и вспомнить трудно, сколько разнообразнейших стихов мировых и отечественных поэтов-классиков выслушали в степи волы и коровы Дробота, серые диковатые лошадки Свириденко или овечки Пивня!

Рос Андрей — как бы там ни было, но все-таки один у матери — человеком независимым и самостоятельным, весьма норовистым и не всегда послушным. А вот с Нонной Геракловной становился и покорным, и послушным. Не то чтобы утрачивал свою независимость — стыдился и побаивался учительницу. Пусть даже эта боязнь исходила из глубокого уважения и от присущего его натуре самолюбия. Почти все то время, пока занималась с ним, Нонна Геракловна была сдержанной, суховатой, до педантизма точной и аккуратной.

Занятия дома и в школе она начинала всегда минута в минуту, выполнения дополнительных домашних заданий требовала строго. И хотя голос никогда не повышала, была неуступчива и беспощадна. Голос повысила, лишь когда стыдила маму за мнимую плату за обучение да еще однажды, когда швырнула к дверям его грязно исписанную и залитую чернилами тетрадь. Во всех остальных случаях лишь вспыхивала слабым румянцем, внимательно, придирчиво присматриваясь к хлопцу, так, будто он своим неумением или непониманием оскорблял, обижал ее лично. И именно они, эти немые вспышки, пристальные взгляды доводили Андрея до отчаяния, почти до слез. Иногда хотелось сквозь землю провалиться, лишь бы не чувствовать себя униженным и беззащитным под ее странным взглядом. Выдерживать ее деспотизм не всегда хватало сил И тогда он злился, мысленно спрашивал неизвестно кого: на кой леший все это нужно? И похвалялся, что бросит все к чертям собачьим и что ему совсем не нужен этот французский, на котором он объясняется с кулацкими быками да коровами. Да и всей школе не нужен французский, никто не изучает его по-настоящему, никто не требует его знания так, как, например, математики, физики, родного языка или литературы! Да и самое ее, Нонну Геракловну, как он узнал позже и очень огорчился этим, учителя за глаза зовут не иначе как Василием Блаженным.

Хлопец впадал в отчаяние, бунтовал, но все-таки продолжал изучать язык. Не хватило сил бросить, не осмелился… Перебунтовав, отходил при первой же незначительной победе над этим проклятым французским и в конечном счете и над самим собою, над своим бессилием, колебанием, неумением, а то и леностью. Он ни разу не дал себе воли по-настоящему, как говорится, отпустить вожжи. Лишь с каждым днем все сильнее закалял свою настойчивость, постепенно вырабатывал постоянство и твердость характера, волю к победе. И все больше и больше, хотя и не сразу, привыкал к своей учительнице, привыкал к ее суховатости, педантичности, немногословию и строгости и к тому, главное, что она вела себя с Андреем во всем как с равным, как со взрослым…