Отчий дом

Лучше начал понимать ее значительно позже, когда стал чаще задумываться: зачем ей эти хлопоты с ним, сельским голодранцем, неблагодарным и упрямым пастушком? Зачем ей это? И, не находя ответа, начал присматриваться к своей учительнице внимательнее, уже другими, более взрослыми, преждевременно умудренными тяжелой сиротской жизнью глазами. Начал догадываться, что за ее строгостью и холодноватостью скрывается, должно быть, и еще что-то, что и у нее есть своя уязвленная гордость, что и ее очень легко обидеть, оскорбить, что и она тоже беззащитна, должна как-то защищаться от почти открыто снисходительного отношения учителей к ее предмету, а в конечном счете и к ней самой. Могло иметь и, наверное, имело значение и то, что Нонна Геракловна по каким-то причинам не имела детей. Кто мог все это разгадать, а следовательно, и понять? Все эти догадки или скорее ощущения были у Андрея еще совсем неясными и тревожили его впечатлительную душу и его детское представление скорее лишь подсознательно. Не зная ее внутренней жизни, он все-таки привык к ней, а потом и полюбил, по-мальчишески и по-крестьянски, не проявляя внешне своих чувств не только словом, но даже каким-нибудь скупым, непроизвольно проявленным душевным движением. Оба они, каждый по-своему, строгая учительница и подросток-пятиклассник, привыкли друг к другу, стали друзьями, и Андрея постепенно перестали удивлять некоторые черты ее характера, которые сначала так резко бросались в глаза, удивляли, чуть ли не обижали. Как, например, ее манера долго молча и пристально всматриваться в человека то ли снисходительно, то ли обидно, не раз беспокоившая и раздражавшая его. Собственно, до тех пор, пока он не узнал совершенно случайно от нее же самой о ее врожденной близорукости, которой Нонна Геракловна почему-то всю свою жизнь стеснялась и которая порой причиняла огорчение ей самой.

По-настоящему же Андрей начал понимать и ценить свою учительницу со всеми особенностями ее замкнутого, гордого и вместе с тем очень впечатлительного характера, лишь став взрослым. Уже тогда, когда он возвратился к матери, в родное село, выпускником столичного вуза и Нонна Геракловна овдовела и состарилась. Радуясь его поразительным успехам в изучении восточных языков, откровенно гордясь им, в редкостную для нее минуту почти полной душевной раскованности и откровенности призналась, что лишь одним таким учеником, как он, Андрей, можно оправдать свою жизнь, со спокойной совестью и даже с радостью осознавая, что труд всей жизни и сама жизнь прошли недаром.

Она измеряла ценность жизни знанием языков и вне этого, казалось, почти ничем не интересовалась. Не интересовалась по-настоящему и его литературными вкусами и интересами, оставалась абсолютно равнодушной к тому, что он читает и чем увлекается. Заботилась прежде всего о том, чтобы Андрей старательно изучал французский. Все остальное не касалось Нонны Геракловны. Она лишь раскрыла перед ним все шкафы с книгами, бросила в это безбрежное море, а там уж как сам знает…

Андрей, надо сказать, воспользовался этим разрешением самым лучшим образом. Плавал и роскошествовал в этом безбрежном море, как только ему хотелось, подбирая книги по своему вкусу, усмотрению и уровню понимания. Действовал с наивной детской простотой и полнейшей независимостью, исходя из начальных социально-эстетических истин, которые ему прививали в школе, в пионерской организации, которые сам черпал из окружающей жизни. Плавая в этом книжном море с наивностью юного невежды, он думал, что каждая книжка на свете должна быть и интересной, и полезной. Потому-то, если уж тебе разрешили, если уж тебя впустили в этот рай, бери, читай все подряд, все, что можешь осилить. Читай много, читай быстро, чтобы успеть прочесть если и не все, то по крайней мере бо́льшую часть этих книг и раскрыть для себя как можно больше увлекательных тайн.

К сожалению, а вернее, к счастью, большинство из того, что вмещали в себя шкафы Нонны Геракловны, было еще слишком крепким орешком для его молодых зубов. Собрания сочинений Толстого, Достоевского, Бальзака, Золя, наконец, ошеломляюще многотомная, сложная и сухая энциклопедия — все это были вещи, до которых еще нужно было расти и расти. Хотя еще тогда, в седьмом классе, он начал постепенно ощущать вкус и к этой энциклопедии. Вначале вполне достаточно было книг и без этих слишком уж сложных. Так получилось, что в первом шкафу, который он открыл и с которого начал чтение, хранились поэтические томики, тома и собрания сочинений мировых и отечественных классиков. Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет, Алексей Толстой и Некрасов, Рылеев и Гейне, Байрон и Шиллер, Шекспир и Беранже, наконец, Шевченко и Котляревский… Одним словом, не только ученики, читатели бедненькой школьной библиотеки, но и взрослые местные книголюбы могли бы позавидовать ему, Андрею Лысогору.